так называемый «палисадник», позволяющий спихнуть с дороги любую машину без риска повредить кузов славного «Банзая». «Палисадник» придумал один столичный браток, когда заказывал себе новую тачку, так что вся братва очень гордилась своими «палисадниками», всячески их украшала и даже оформила соответствующий патент.
Васька-Вискарь примерился, резко повернул руль влево, и тяжелый джип мощно ударил обвесом-«палисадником» в хлипкий борт несчастной «копейки».
Машиненка шарахнулась с полосы, наискось пересекла следующую, чудом избежав столкновения, развернулась юзом на мокром шоссе и с хрустом врезалась в бордюр. Справедливость была восстановлена. Васька удовлетворенно хмыкнул, включил погромче музыку и прибавил скорость. «Я сижу в одиночке и плюю в потолочек…» – жизнерадостно доносилось из динамиков.
Из побитой «копейки» между тем выбрался наконец водитель. Звали его Михаил Михайлович, да это, в общем, не важно, спешил он, и очень спешил, оттого и выехал на почти пустую братанскую полосу. Старый товарищ, тот, с которым вместе учились и работали, вместе мотались по командировкам, отлаживая боевые системы, вместе выходили из горячей пустыни, лежал с обширным инфарктом. Ты можешь не успеть, сказал друг, и он старался успеть. А теперь вот успеть не было никакой возможности.
Михал Михалыч выбрался из разбитой машины и вышел на мокрую трассу. Проносящиеся мимо автомобили презрительно хлестали грязными охвостьями по лицу, но ему было все равно. Навороченный джип братка давно уже пропал, еще бы, при такой-то скорости!
И Михал Михалыч плюнул ему вслед и совершенно искренне пожелал поскорее свернуть шею.
Васька-Вискарь был уверен в своей тачке, и в самом деле, что может быть надежнее штучного «Банзая»? Разве что штучный «Штральзунд», но это машина богунов. И тут внутри автомобиля что-то хрустнуло, правое переднее колесо подвернулось, словно вывихнутая нога, хотя это было и невозможно, и Васька полетел кувырком через богунские полосы, перевалил через бетонный разделительный гребень и оказался на встречной полосе. Последнее, что он увидел, – тяжелая мрачная морда «Штральзунда», почему-то перевернутая, надвигающаяся на него. Подушки безопасности лопнули от страшного удара, и для Васьки все закончилось.
Просыпалось злое неупокоенное железо. Большинство населения планеты ничего не поняло, и вряд ли было способно понять, что единственный способ избежать ярости взбесившегося металла состоял в том, чтобы не желать зла ни ближним своим, ни дальним. К сожалению, большинство людей на это совершенно не способно, поэтому несчастных случаев становилось все больше и больше. Только можно ли считать все эти ранения и убийства непредумышленными? Ведь в каждом случае железо просто выполняло очередное человеческое желание, пусть и не высказанное вслух, но достаточно отчетливое.
Раздраженная жена швырнула в мужа пилочкой для ногтей, и та перерезала ему сонную артерию.
Сантехник пообещал своему товарищу разводной ключ в глотку, и железяка в точности исполнила желаемое.
Безработный, простоявший полдня напротив небоскреба межнациональной корпорации, сворачивая отсыревший бумажный плакатик, прежде чем уйти, от всей души пожелал ее владельцам сгинуть под обломками, и стальные конструкции каркаса, словно чудовищные черви, стали извиваться, стряхивая с себя блестящую труху, в которую тотчас же превратились стеклянные стены, а потом разошлись в стороны, уронив все этажи внутрь железной розетки.
Грянуло лютое время, время злого железа.
Доигрались!
Глава 2
Вместе у реки
Далеко по свету разнесло нас,
И дороги наши далеки,
Но однажды утром,
Только встанет Солнце,
Мы сойдемся вместе у реки.
Отвык я все-таки ходить пешком. Пятьсот метров туда, до «Сквозняка», шестьсот сюда, до «Трех непьющих». А потом домой на автопилоте. Теперь, похоже, придется привыкать заново, вон отшагали всего пару километров, а в боку уже колет, и мышцы заныли. Эк я, однако, деградировал!
А ведь в былые-то славные времена барды запросто преодолевали мили и мили с какой-нибудь виолой за плечами, и ничего, не жаловались. Отшагает такой народный артист верст с десяток, а то и больше, да потом еще и концерт дает на постоялом дворе. И поет до глубокой ночи, пока кому слушать охота. И все это за еду, ночлег, выпивку да горсть медяков. Никаких тебе лимузинов к подъезду, никаких фуршетов с местными богачами. А если что не так, так взашей его, барда, и пусть распевает свои баллады ночному небу да волчьим стаям – те оценят, если не душу артистическую, то уж тощее тело – наверняка. Вот так и происходил некогда среди нашей братии естественный отбор. Так что сейчас еще ничего, сейчас еще жить можно. По крайней мере никто не сожрет, разве что освищут да тухлое яйцо бросят, да и то вряд ли. Что-то я ни разу не слышал, чтобы в России освистали хоть одного халтурщика, и насчет яиц – тоже не слышал. Дорожит наш народ своими яйцами, пускай даже и тухлыми, и попусту ими не разбрасывается. А к халтуре мы все сызмальства приучены, нас халтурой не удивишь. Вот ежели наоборот, вот тогда-то мы рты и разинем – надо же, он же всерьез! Вот дурень!
Вот с такими примерно мыслями я шагал в середине нашего небольшого отряда, бард, миннезингер, бродяга поневоле, с тяжеленным рюкзаком и гитарой за плечами. Точнее, по старой привычке, гитару я нес на правом плече, на манер ручного пулемета, придерживая рукой за гриф. Передо мной шла Гизела – честное слово, эта женщина даже в тяжелых «гриндерах» и со свернутым спальником за плечами выглядела покруче любой гламурной топ-модельки на подиуме. Куда уж им, убогим, против породы-то! Раунда, как говорится, не выстоят. За мной неслышно скользила Люта. Эльфийки по лесу вообще не ходят, а летают, точнее, скользят, лес для них все равно что город для таксиста. Наверное, даже не так, город все-таки и к детям своим иногда враждебен, а лес к эльфам – нет. Хотя, наверное, смотря какой лес, да и что я знаю об эльфах? Только то, что написал профессор?
Возглавлял нашу команду браток Гонзик, навьючивший на себя все основное снаряжение и похожий сейчас на инструктора по туризму, ведущего новичков в их первый поход, а замыкал герой Костя, нагруженный не меньше Гонзика.
Таким образом, мы напоминали компанию туристов, отправляющихся на природу, вкусить прелестей первобытной жизни, с девочками и гитарой, и одновременно зековский конвой, потому что и Гонзик, и Костя явно присматривали за нами. Наверное, чтобы никто по дороге не сбежал, а может быть, наоборот, оберегали. Должность у них такая, у братков да героев.
Все железо из нашего снаряжения было беспощадно изъято, даже пряжки на рюкзаках и подковки на ботинках стояли бронзовые или латунные. Мастеровитый Артур-Фигаро постарался.
Перед походом я сменил струны на гитаре. Бесценные «Jazz-S», верно прослужившие мне полгода, полетели в глубокую яму, выкопанную братками на заднем дворе фазенды, чтобы упокоиться там, рядом с Гонзиной тачкой и прочими скобяными изделиями. Скверное это дело, выбрасывать хорошие струны, хотя такой приметы и нет, но все равно неправильно это. Плохо.
Без струн гитара выглядела голой, словно березка зимой, и какой-то сломанной. Я аккуратно размотал клубок желтоватых жил, толстых и не очень, тонких и совсем уж тонюсеньких, размышляя, из какого это зверя они добыты? А может быть, это жилы разных зверей? С каждого зверя по жилочке – барду новые струны. И откуда они, эти струны, взялись у богунов? Заранее припасли, что ли?
В конце концов мне удалось подобрать шесть подходящих на вид кусков, я обрезал их богунским бронзовым ножом по длине мензуры, оставив небольшой запас, сделал на концах петельки и наконец поставил на гитару. Хорошо, что колки у меня были из бронзы, а то пришлось бы и их менять. Всю эту работу я проделал еще там, на фазенде, пока Гонзик мотался в город за припасами и необходимым снаряжением. Настроить и проверить звучание инструмента я так и не успел, потому что пора было уходить. Отпущенное нам время истекало, и даже я чувствовал, что в мире что-то меняется. Воздух наполнился каким-то неприятным металлическим зудом и тонким и едким запахом окалины, словно неподалеку работали тысячи миниатюрных шлифовальных станков. Ножи точить, ножницы, бритвы править… Я бард, я
