бы научиться английскому языку. В итоге они остановились на школе в Ларнаке, порту, куда мы прибыли. Это была так называемая американская школа. Правда, мне не нравилось, что придется опять жить не дома и приезжать только на каникулы. У меня уже был опыт киббуца, но что поделаешь — другого выхода не было.
Школа была большая, со старым, разваливающимся зданием. Я неохотно попрощался с родителями, и меня повели в общежитие, где было 30 или 40 коек. Почти сразу же я почувствовал острый приступ одиночества, и у меня снова началась «домашняя болезнь». На этот раз в чужой стране, с незнакомым языком. Это было учебное заведение для мальчиков, в основном греческих, но были и несколько ребят других национальностей, среди которых было совсем мало американцев, хотя школа и называлась американской. Занятия проходили в деревянном сарае, который выглядел так, будто вот-вот развалится. Кроме меня, в классе был еще один израильский мальчик, но мы с ним не очень подружились. Большинство моих друзей были англичане, и я быстро начал учиться английскому.
Мы ходили на уроки, играли в теннис и другие спортивные игры. Раз в неделю нам разрешали ходить в Ларнаку в кино. Я покупал мороженое возле того киоска, который увидел, как только мы приплыли.
Все, казалось, было неплохо, но тем не менее я все равно чувствовал себя одиноким и очень хотел домой. Я не мог с собой справиться. Помню, как часто стоял я у дороги, ведущей в Никосию, смотрел на машины, которые ехали в том направлении, и мечтал отправиться вместе с ними.
Я пробыл недолго в школе в Ларнаке, потому что вновь вокруг стало неспокойно. Шел 1957 год. Греки на Кипре требовали воссоединения с Грецией. Британцы выслали архиепископа Макариуса, турки хотели разделить остров. И греческие подпольные силы, объединившись в группировку ЕОКА, терроризировали как британцев, так и турков.
После того как начались бои, перестрелки, моя мать и отчим приехали и сказали, что из-за всех этих неприятностей они вынуждены забрать меня домой и я теперь буду ходить в школу в Никосии, которая находится прямо возле дома. Но даже в эту школу в Никосии ходить было опасно, потому что там тоже случались беспорядки. Надо сказать, что беспорядками назывались стрельба и самые настоящие сражения. Может быть, это была попытка немножко сгладить ситуацию, называть вещи мягче, чем они были на самом деле.
Но как бы то ни было, мама и отчим забрали меня из школы в Ларнаке и привезли обратно в Никосию. Я не скрывал своей радости. Вскоре стало окончательно ясно, что ходить в школу слишком опасно, и я оставался дома. Повсюду на острове шли перестрелки, и все были порядком перепуганы. Власти ввели военное положение, которое продлилось очень долго, и никто неделями не выходил из дома. Так, к своим 11 годам я насмотрелся столько насилия и ужасов войны, что хватило бы на целую жизнь.
В гостинице по-прежнему жили певцы, танцоры и даже акробаты. А в этой ситуации они оказались как бы в заточении и не могли вырваться отсюда. Мне нравилось с ними общаться, и я много времени проводил за разговорами с ними. Они были отовсюду: из Германии, Англии, Америки, Греции, Скандинавии. Кое-кому из них я показывал, как гну предметы и как по моему требованию вперед убегают часы. Помню: там была одна пара — английский инженер и его жена — танцовщица. Он обычно привозил самые свежие новости о том, что происходит в британских лагерях. И еще ему удавалось добывать там мясо, которое в городе было очень сложно достать. Иногда во время комендантского часа, когда на улицах царила очень тревожная тишина, мы в садике жарили мясо. Артисты рассказывали разные истории из своей жизни, пели под гитару, и сад заполнялся запахом горячего, жарящегося мяса. Все ждали, когда наконец будет отменен комендантский час и снова откроются кабаре. А мне, наоборот, нравились дни, когда был комендантский час, потому что стрельба прекращалась и мы ели шашлыки.
В гараже стоял велосипед, который отчим пообещал подарить, когда мне исполнится 13 лет. Я помню, как мне не терпелось заполучить этот велосипед. Мне хотелось хотя бы разок прокатиться вокруг автостоянок, которые находились рядом с отелем. Здесь не было машин, и я бы ездил возле самого отеля в полной безопасности. Но на велосипеде повесили большой замок со сложной цифровой комбинацией и запретили на нем кататься.
Однако желание было таким сильным, что однажды я сказал себе: «Если я могу гнуть ключи и заранее знаю, о чем думает мама и что она хочет сделать, если мне удается заставить бежать часы, то могу поспорить, что я справлюсь с этим замком». Эта мысль захватила меня. Я не мог остановиться. Я сделал несколько попыток, но он не открывался, и лишь когда я сконцентрировал всю свою энергию на замке, не отрывая от него взгляда на протяжении двух минут, он открылся. Я никогда не забуду чувство, которое я пережил, когда отстегивал замок. Это была фантастика.
Я тут же вытащил велосипед из гаража и попытался прокатиться. Упал, наверное, раз пятьдесят, но наконец-таки научился, дела пошли. Тогда я, может быть, впервые ощутил прекрасное чувство свободы. Конечно, очень скоро мой отчим узнал о том, что я вскрыл замок и катался на велосипеде. Но он был настолько поражен тем, что я смог справиться с таким сложным замком, что даже не спросил меня, как мне это удалось, а просто сказал: «Я не знаю, как ты сумел открыть замок, но раз ты открыл — то велосипед твой».
Мне очень повезло, что у меня были такие терпеливые родители. Эта история с велосипедом, быть может, была моим первым опытом практического применения своих сил и возможностей. Но главные события ждали меня впереди.
Глава 9. Война и кровь
Все это время, пока продолжались перестрелки, я не ходил в школу и сидел в отеле. Однажды утром я обнаружил, что мама и отчим куда-то пропали, никому ничего не сказав. Я долго ломал голову, куда они подевались. И уже начал волноваться. Что-то мне подсказало, чтобы я пошел на их поиски в госпиталь. В Никосии было несколько госпиталей, и я не знал, в какой именно надо идти, и поэтому просто бесцельно блуждал но городу, не очень-то представляя себе, куда иду. Примерно через полчаса я буквально наткнулся на здание главного госпиталя Никосии.
Несколько минут я в нерешительности стоял перед главным входом, а потом, набравшись духу, вошел и на лифте поднялся на 4-й этаж. Я ни у кого ничего не спрашивал, меня влекло вперед какое-то внутреннее чутье. Я вышел из лифта, повернул налево и пошел прямо по коридору в комнату, где была открыта дверь.
В этой комнате я увидел своего отчима, лежавшего в постели, и маму, которая сидела возле него. У отчима, как оказалось, случился сердечный приступ и его срочно отвезли в госпиталь. Чувствовал он себя уже неплохо, но врачи не хотели рисковать. После перенесенного микроинфаркта ему нужно было быть очень осторожным.
Можете представить себе, насколько поражены были мои родители, увидев меня в дверях больничной палаты. Я и сам не знал, что вело меня в направлении именно этого госпиталя и как я почувствовал, в какую комнату и на какой этаж надо идти.
Подходил день моего тринадцатилетия, и нужно было как-то решать вопрос насчет моего бар мицва.[1] Это очень важный момент в жизни каждого мальчика в Израиле, но здесь на Кипре, где было очень мало евреев, могли возникнуть самые непредвиденные сложности. Повсюду шли перестрелки, и особенно трудно было найти подходящее место, где можно было бы провести церемонию. Но в конце концов родителям удалось все устроить в израильском консульстве. Вместе со мной бар мицва проходил и мой приятель-одногодок по имени Питер. Прошло все очень тихо и просто. В подарок я получил несколько книжек и небольшой футляр для карандашей, который мне сразу очень понравился.
Время шло, и мне нужно было возобновлять занятия в школе. И вот мама сказала однажды:
— Послушай, мы нашли для тебя другую школу, не очень далеко от дома — примерно в получасе езды на машине. Правда, это католическая школа.
— А что это значит?
— Понимаешь, учителя там — монахи, но все говорят, что школа очень хорошая.
— А кто такие монахи?
Мама рассказала мне немножко про католиков, про их веру. Я и раньше об этом слышал на уроках
