должна появиться Нинка, и, дай-то бог, окажется она потрезвее Юрца, но, видя застывшую на лице Сереги ухмылку откровенного скепсиса, крестилась скорее механически, чем веруя в это всей душой. Юрец еще силился держаться молодцом, однако запас его жгучей ненависти к болельщикам любой команды, кроме «Спартака», помогавший ему до поры до времени сохранять устойчивость, – был не беспределен. Он, как смертельно раненный гладиатор, медленно сползал со стены на ступеньки. Я...
Ну а что я? Мне тоже было несладко. После того как меня – пытливого ботаника, тщательно изучавшего девственную флору в окрестностях Пальмы-де-Мальорки, с таким игривым озорством осадила нежная девушка с ангельским личиком невинной островитянки, приняв мои неосторожные литературные пассажи за проявление гнусного вожделения, за попытку сексуального домогательства, – всё, что мне оставалось, так это в спешном порядке завязывать с литературным баловством либо плыть себе дальше в сказочном сне и уповать на то, что рано или поздно мой одинокий плот прибьет волной к заветному берегу, и спадет тогда наконец с меня одуряющая розовая пелена упоения вымыслом.
«Но какой же это вымысел?» – спрашиваю я себя. Ведь не далее как сегодня утром, еще до завтрака, и в этом не приходится сомневаться, я опрокинул для поднятия духа добрую чарку капитанского коктейля «Grass Hopper» (50 г мятного ликера, 50 г ликера какао и чтобы уж до кучи – гору взбитых сливок), – а иначе как? иначе никак! иначе с этим скопищем безудержного восхищения чужой нероссийской жизнью человеку из наших краев просто не справиться, – и спустя некоторое время был доставлен автобусом туда, откуда начал свое сегодняшнее знакомство с новым для меня миром, – в страну волшебных грез, которую по аналогии с ялтинским сказочным заповедником можно было бы назвать «Поляной сказок», если бы не бессовестная притянутость за уши такого сравнения. Общее между Пуэбло Эспаньол – именно так называлась эта страна – и ялтинской лужайкой состояло только в том, что в обоих случаях творцы этих сказок выносили на суд зрителей – праздник, конечно, в том смысле, в каком они его понимали, в остальном же – их ничто не объединяло, отчего указанный заповедник, как скромный знак внимания прирученным посетителям от диких создателей, представал жалкой павильонной декорацией на фоне реальной праздничной громадины, выстроенной в провинции Балеарес. С трепетной любовью к своей истории и культуре испанцы умудрились воссоздать на ограниченном участке земли уменьшенные примерно в соотношении пони к лошади точные копии площадей, дворцов, внутренних двориков, целых архитектурных ансамблей Мадрида, Севильи, Гранады, Толедо... Вся Испания лежала у наших ног.
Досадуя на себя за то, что своей утренней несдержанностью дал повод юной аборигенке усомниться в чистоте моих помыслов, я дефилировал в безлюдной тиши окружавшего меня древнего великолепия Испании с таким невозмутимо отвязным видом, с каким может позволить себе наплевательски относиться к музейным порядкам Пуэбло Эспаньол только гордый и независимый человек великой державы, фрондирующий своей амбициозностью в нарушение указанного стрелками маршрута экскурсионного движения. Я шествовал с той же солидной неспешностью пассажирского поезда Москва – Рыбинск, с какой встречающая его где-нибудь на перегоне в районе Красного Холма стрелочница, как две капли воды похожая на Мирыча, поднимала свой желтый флажок, приветствуя милого сердцу машиниста и успевая при этом вкратце перекинуться с ним последними новостями о погоде, о самочувствии, да и о жизни вообще.
Однако, сколько бы я ни пыжился показной бравадой, меня не покидало стойкое ощущение того, что задолго до Красного Холма, еще в Сонково, пока я в тягостном ожидании наблюдал за перестановкой состава, постепенно теряя ориентиры места и времени, выпадая из реального пространства и потому постоянно спрашивая себя: «Где я?» – я вдруг услышал, как в унисон с биением сердца Гумилевского героя мое собственное сердце так же томно и тревожно застучало в ответ: «Видишь вокзал, на котором можно в Индию Духа купить билет». И я сдал наши билеты до Весьегонска. И мы пересели в курсирующий по весьегонской ветке всего лишь раз в столетие – но, по счастью, именно сегодня! – ярко освещенный огнями курьерский экспресс, который с бешеной скоростью помчал нас туда, куда влекло сердце, но постоянно удерживал разум, бубнивший как заклинание: «Вы чего, славяне! Ополоумели, что ли! Куда вас понесло? Кто вас там ждет? Кому вы там нужны? Да от одного вашего вида тамошние прохожие будут перебегать на другую сторону дороги!» Но это бессмысленное передвижение во времени и пространстве обладало столь завораживающим эффектом, что сойти, отказаться от участия в этом аттракционе – было выше наших сил. И вот с калейдоскопической быстротой замелькали за окнами экспресса страны, города, народы...
Не успели мы как следует насладиться красотами Валенсии, как, проскочив через белый дворик в Мурсии, увитый плющом и усаженный аккуратно подстриженными кустами самшита вокруг разбитого в центре патио фонтана, оказались уже в Андалузии, чтобы затем, поднявшись по ступеням дворцовой лестницы, ведущей от соборной площади Малаги к колоннадной галерее старинного замка в Бургосе, и спустившись с противоположной стороны, ступить уже на земли Арагона. Едва переведя дух в судорожных сигаретных затяжках возле лестничной балюстрады в Сарагосе, мы вновь были подхвачены могучей стихией движения, сначала закружившей нас в лабиринтах узких улочек Кордовы, потом пронесшей сквозь анфиладу дворцовых залов в Саламанке и, наконец, выбросившей в виде скудных останков раздавленного человеческого материала перед вратами этой чудесной страны – в провинции Балеарес.
После такой сумасшедшей гонки хотелось немного передохнуть, отдышаться, посидеть где-нибудь в прохладной тени наедине с самим собою, чтобы за быстротечной сменой впечатлений не упустить главное, ради чего я сдал билеты в Сонково, – во имя обретения Духа. «Ну а где, – спрашиваю я вас, – может позволить себе воспрянуть духом российский турист в средиземноморском круизе?» – «Так это детский вопрос! – резонно ставите вы меня на место, невольно давая понять, что мои титанические усилия, воплотившиеся в фолиант неизвестно какого по жанру текста, не осели бесследным прахом в глубинах вашего сознания. – Конечно, в баре „Лидо'!» – «Правильно, – подтверждаю я как можно хладнокровнее, стараясь скрыть за маской олимпийского спокойствия предательски выступивший румянец удовлетворенного честолюбия. – Но это общий случай. А вот если утомление от беспорядочной мирской суеты неожиданно застигнет вас на берегу? – уточняю я свой каверзный вопрос. – Молчите? То-то и оно. В католическом соборе!»
Гигантский собор с готическими остроконечными шпилями, напоминающий с моря неприступную береговую крепость, изнутри был по-домашнему строг и уютен. От алтаря пахло ладаном, а каменные плиты источали запах сырой плесени. Проникавший внутрь дневной свет, многократно рассеянный синими оконными витражами, будто осязаемой голубой дымкой зависал над головами прихожан.
Пока Мирыч мерно прохаживалась вдоль стен собора, я уселся на скамью неподалеку от входа и стал ждать, полагая, что таким образом мне удастся привлечь к себе внимание, и духовный наставник снизойдет до интимной беседы со мной и поведает о чем-то важном, возвышенном, что-то подскажет, отчего-то отсоветует. Однако он задерживался, что заставляло меня нервничать и с еще большим нетерпением дожидаться его появления. «О чем же я спрошу его, когда предстану перед его ликом? – думал я. – А может, он первым задаст мне вопрос?» Да, пожалуй, так было бы даже лучше. Нечего лезть со своим уставом в чужой монастырь. Кто я, и кто он! Конечно, пусть сам меня обо всем обстоятельно расспросит, разузнает, поинтересуется моим житьем-бытьем, то да се, как дела в семье, на работе, какие изменения в самочувствии тещи, не страдаю ли я сам частыми позывами к мочеиспусканию, как взошел в нынешнем сезоне сельдерей, какие виды на урожай будущего года, ну, в общем, всё как и положено у людей, а я уж постараюсь быть предельно откровенным, ничего не стану утаивать, расскажу всё как есть, без прикрас, о самом горьком и наболевшем, мол, спасибо, жизнь в России дорожает, и теща идет на поправку. Ну а вот, допустим, не станет он со мной о всяких там пустяках говорить, а возьмет да и спросит: «А скажи-ка мне, любезный, как ты понимаешь смысл жизни?» Как я ему отвечу? Хотя что ж тут отвечать-то! Обижусь, конечно. Что ж он со мной как с малым ребенком на экзамене, не может, что ли, по-человечески, нормальным языком, по душам поговорить. Да и потом, отыскал вопросик на засыпку! Полегче, что ли, не нашлось? «Ладно, – скажет он мне тогда, – не хочешь отвечать на этот вопрос, возьмем другой билет. Ты в Господа нашего Иисуса Христа веруешь?» – «Да что ж ты прямо так-то, без подготовки, как кайлом по голове ставишь вопрос! Ни здрасьте тебе, ни до свидания, сразу всей пятерней в душу лезешь! Не по- людски как-то. Нет чтобы потолковать за жизнь, посидеть, познакомиться поближе, так на тебе – сразу оголяйся!» – «Так это самый что ни на есть простой вопрос в билетах! Ну а коль не хочешь отвечать, так ступай себе с миром. Чего тут канитель зря разводить! Видишь, какая очередь собралась, и все, между прочим, по предварительной записи, не то что ты. Давай, некогда мне здесь с тобой рассиживаться. Следующий!»
