увлечь кого-нибудь за собой, поучая, что так, мол, и надо жить, – захлебываться в собственных нечистотах, но не сдаваться! Какой совестливый человек позволит себе кичиться своей совестью! Вы же ее всем напоказ выставляете, дескать, смотрите, люди, – какие мы добропорядочные, как мы печемся о нравственной чистоте общества, о непогрешимости его сознания!
Совесть для вас – это защитный шлем, оберегающий ваши косные и неповоротливые мозги от всего нового, что хоть в малой степени способно поколебать устоявшийся порядок вещей. Совесть для вас – это нетерпимость, с какой вы, как каленым железом, словно ересь, выжигаете чуждый вам образ мыслей. Ваша совесть – это наш стыд, что в конечном счете оборачивается – увы! – всё тем же патриархальным консерватизмом. От вас – моралистов-праведников-святош, оголтелых душителей либеральной мысли, сусальных ревнителей доморощенных порядков – только затхлость и разор в стране!
Этот сумбурный, но страстный монолог искусствовед произнес на одном дыхании. С высоко поднятой головой, откинувшись на спинку стула, не дав себе ни разу послаблений на то, чтобы перехватить обжигающую пальцы сигарету, – всем своим видом он словно демонстрировал непреклонную готовность нести в народ шокирующую его ересь, ради чего способен мужественно переносить боль, а если нужно, то и дойти до конца – взойти на костер. Но это были всего лишь цветочки по сравнению с тем, что совершил он потом. А потом он совершил вот что: нанес народу несмываемое оскорбление действием. И это уже было непоправимо. Это была уже настоящая крамола. В качестве доказательства своей готовности взобраться на эшафот он на глазах у всех выплеснул остаток бутылки в бокал и, не оповестив присутствующих, за что он собирается выпить, не пожелав им даже здоровья, долголетия и счастья в личной жизни, одним махом опрокинул коньяк себе в рот. И сделал он это с такой осознанной решимостью, с такой убежденностью в собственной правоте, с таким пренебрежением к неминуемым последствиям, будто всю жизнь готовил себя к этому, единственно стоящему во всей его биографии поступку, будто этой выходкой он, преисполненный чувства беззаветной преданности к россиянам, хотел предостеречь их: «Люди! Я любил вас. Будьте бдительны! Не позволяйте своим мозгам потакать совести толпы! Я ухожу, чтобы вы остались. Я пью эту отраву, распространяющую клопиное амбре вашего дремучего кровососущего сознания, – за вас! пусть бы даже и швырнули в меня завистники камнем – „вместо нас!“ Я приношу себя в жертву ради торжества идеалов демократии, во имя неотъемлемого соблюдения прав человека, во славу построения гражданского общества!»
В ответ на это духовное завещание общество отозвалось гробовым молчанием. Ему вторило и безмолвие окружающего мира: ни шум двух двигателей фирмы «Зульцер» по 3750 лошадиных сил каждый, ни всплески волн, рассекаемых теплоходом на скорости 15 узлов, ни гортанные визги птиц и дельфинов, соскучившихся за время нашей стоянки в порту Мальорки по общению с людьми, ни оглушительные ритмы танцевальной музыки в помещении бара – ничто не могло нарушить мертвую, гнетущую тишину, сгустившуюся как предгрозовая туча над головой искусствоведа и не предвещавшую ему ничего хорошего, кроме праведного гнева толпы, которая неминуемо подвергнет его заслуженному общественному остракизму с предварительным применением мер воспитательного характера, или, говоря по-простому, – быть ему битым нещадным боем, то есть мокрым, соленым полотенцем по бессовестной атеистической роже, испещренной, как после оспы, неприятными глазу отметинами просвещенного здравомыслия.
Глава 10
В очередной раз в море
Утро предпоследнего дня круиза выдалось на редкость поучительным. Впрочем, у вас еще будет возможность убедиться в справедливости такого замечания. А вот на что я обязан открыть вам глаза безотлагательно, легко превозмогая в себе соблазн с притворной скромностью сделать вид, будто еще успеется воздать хвалу моим способностям, да и вообще – стоит ли о них говорить, так это на то, сколь велико оказалось мое педагогическое чутье, как нельзя кстати пригодившееся мне именно в тот день, когда я больше всего в нем нуждался. Точнее сказать – даже не я, а мои автономные чувства, которые упорно силятся верховодить моим же рассудком, отчего я и питаю к ним неприкрытую антипатию, а порой – самую настоящую враждебность, и потому всё время стараюсь держать с ними дистанцию, но которые в тот раз настолько распоясались, что я был вынужден преподать им показательный урок воспитания. Конечно, в столь щекотливом положении, в каком я очутился, – шутка ли, заниматься самовоспитанием вдали от бара «Лидо», в котором, как на грех, с 8 до 9 часов утра объявили тогда санитарный час, – одного чутья было явно недостаточно, и, чтобы оказать сопротивление разбушевавшейся стихии чувств, – мне пришлось обратиться к трудам классиков воспитательного романа. При этом я вовсе не собирался слепо подражать героям их произведений. Напротив, я прилагал все усилия к тому, чтобы критически осмыслить первоисточник, привнести в него дух времени, дополнить новым содержанием, почерпнутым мною из собственного опыта, приблизить его к реалиям местного пейзажа. Так, небезызвестное пособие по педагогике Ж.-Ж. Руссо «Эмиль, или О воспитании», призванное по замыслу автора формировать во французских гражданах уважительное отношение к труду, вырабатывать в них способность управлять своими безотчетными желаниями, благодаря моей творческой переработке и адаптации применительно к самому себе, теперь можно было бы озаглавить так: «Мишель, или О воспитании чувств на пути к Родине». Или даже так – чтобы всё ж таки чувствовалось благоухание заморского дезодоранта, устраняющего шлейф тянувшихся за мною миазмов: «Michel ou l'Йducation des sentiments en chemin vers le Patrie». И вынести в начало главы мое педагогическое дарование заставляет меня не пустое бахвальство, а исключительно стремление уберечь вас от повторения совершенных мною ошибок, состоявших в том, что я мало доверял интуиции, даром что она, как оказалось впоследствии, прямиком вела к таким мерам воспитательного характера, на опытное отыскание которых я ухлопал уйму драгоценного времени, ибо продвигался в этом поиске – исподволь, окольными путями, в долгих блужданиях по лабиринту собственного сознания.
Исполнить свой гражданский долг и незамедлительно предостеречь вас от этих ошибок побуждает меня мысль о том, что, может быть, как раз сейчас кто-то из вас, как и я в то утро, также нуждается в срочном обнаружении в себе педагогического дара. А если у вас его нет? А если на его поиски вам придется затратить столько же времени, сколько и мне? Ведь я же понимаю, что значит сердечная боль, которую надо снять в первую очередь, и лишь потом искать ей вескую причину. И уж если такая срочность не позволяет вам как следует сосредоточиться на ходе моего повествования, если посылаемые вами сигналы «SOS» уже многократно запеленгованы ближайшими винными магазинами, я, понятное дело, опускаю излишние подробности, поясняющие мотивы моего обращения к педагогике, и сразу и непосредственно перехожу к назидательной стороне дела, к его резюмирующей части. Так вот, тем, кому с риском для жизни недосуг сейчас вникать в утомительные детали моего воспитательного процесса, кому жажда ответа представляется в данную минуту намного богаче, нежели мучительный поиск вариантов решения, я, не тратя времени даром и одновременно обнадеживая всех изнывающих от жажды, сообщаю: спасательное судно уже вышло, можете наливать – истина в вине!
Сказать по совести, я уже где-то слышал нечто подобное, что, естественно, несколько принижает неординарность сделанного мною педагогического вывода, но вместе с тем придает ему и более общее звучание. Да чего там мелочиться – просто всеобщее, то есть при всем многообразии индивидуальных предпосылок непреложность указанного умозаключения остается незыблемой. Проще говоря, повод, побуждающий вас воспользоваться означенным средством спасения, уже не имеет ровным счетом никакого значения, его даже нет нужды принимать во внимание, поскольку его роль ничтожна, коль с самого начала ясно, чем всё закончится. Говоря еще проще – пейте себе на здоровье, не задумываясь над тем, под каким предлогом вам следует выпить. А, вы уже выпили! Ну, молодчики! Я вам просто завидую! Ну а если кто-то из вас невзначай всё же замешкался, решив вместе со мной предварительно разобраться в причинах, подвигнувших меня к такому исключительно оригинальному утверждению, я не стану злоупотреблять его терпением – я же не изувер какой! я же прекрасно понимаю, что и пытливому человеку выпить охота! – а потому немедленно перехожу к обосновывающей части уже известного вам вывода, к его посылу...Итак, в эти ранние утренние часы обычного для данного времени суток противоборства между мятущейся душой и охолаживающим ее рассудком, когда за окном каюты бескрайними далями голубели морские просторы, когда мягкое, бархатное солнце приятно нежило глаз, а легкий, освежающий ветерок ласково поглаживал мою темно-русую шевелюру – стоп-стоп! к чему эта льстивая ложь! только безжалостная правда! злопыхатели российской демократии мне этого не простят! конечно... редкие пряди поседевших волос, – именно сейчас я всей кожей по-настоящему ощутил близость финала в том праздничном представлении, которое называется морским круизом, а вместе с ним и значение выражения – «увидеть Париж... и умереть». Однако судьбе
