35
— Эдик, погоди стучать. Здесь нужен другой ритм, разве ты не чувствуешь?
Подхожу, беру палочки, показываю рисунок. Он кивает, повторяет, доводит до нужного темпа. Мы, остальные, пока он разучивает, выходим в буфет чаю попить, кричим сквозь грохот: «Догоняй!» Через полчаса, удивленные его отсутствием, возвращаемся. Эдик четко выводит на барабанах новый ритм, бесконечно повторяя одну и ту же фразу. Лицо бессмысленно, глаза остекленели, в углах рта — пена.
Вырываю палочки, бью по щекам, даю водички. Он приходит в себя, плачет. Да-а…
— Ладно, Эдик. Играй-ка ты лучше по-старому.
36
В коридоре затопали отец и Геничка. Что-то быстро нагулялись.
— Мамочка! Смотри скорей! — ликующий сынуля влетает в комнату в шубе, в валенках и в снегу, и бросает на пол зверя. Зверь ощетинивается крыльями и злобно орет: «Карр!» Геничка скачет вокруг бродячей твари, визжит в аффекте, бьет в ладоши — радуется. Ворона выскакивает из описываемого им круга, прыгает ко мне, клюет в тапок. От неожиданности верещу и лезу на стол. Птичка смотрит снизу, раскрыв клюв, шипит. Вурдалак, а не животное.
— Мамочка, она будет жить у нас, — безапелляционно заявляет новоиспеченный вороновладелец. — Ее собаки ели, мы с дедом отбили. У нее крыло сломано, надо лечить. Дай таблетку!
— Фиг, — отвечаю. — Сначала посади ее на цепь, надень намордник, а то так и буду целый день сидеть, не слезу.
— Геничка, лапочка, — заискивающе просит бабаня, устроившаяся на спинке дивана, а это при ее комплекции непросто, — убери птичку.
— Сначала дайте слово, что ее можно оставить.
— Честное пенсионерское! — клянется бабаня, цепляясь за обои.
— Клянусь носками деда! — отзываюсь я со стола.
Дед гнусно хихикает в коридоре. Геничка бесстрашно подходит к зверюге, спокойно берет ее под мышку, уносит и запирает в туалете.
— Геничка! — стенаю я. — Я писать хочу!
— Потерпишь, — твердо заявляет сын. — Сначала мы с дедом ей ящик сколотим. Кстати, зовут ее Крак, она так сказала.
37
Перед выступлением. Долли, Кэт и я в гримерке. Звезды переодеваются, я, примостившись на ручке вращающегося кресла, травлю байки про геничкину ворону: — …Кормит сырым мясом, кладет с собой в кровать, на подушку, на прогулку тварь ездит у него на плече. Такая любовь! Одна неприятность — в садик птичку не пускают, так она приспособилась на улице ждать…
На этих словах Долька с воем кидается ко мне, глаза безумные, морда перекошена. Сшибает с насеста на пол, падает сверху и сжимает на манер шимпанзенка, месяц не видевшего мамку — руками и ногами. Ее колотит.
— Долька, у тебя что, воронофобия? Так бы и сказала, — бормочу сквозь ее волосы, забившиеся в мой открывшийся от неожиданности рот, вытаскиваю откуда-то снизу руки, глажу все, до чего достаю.
Долька, наконец, разжимает судорожно стиснутые зубы, мотает головой, стонет:
— Не застегивается…
— Ну-ка слазь, сейчас разберемся.
Сидим на полу. Верх ее концертного костюма представляет собой френч с двумя десятками пуговиц.
Шея Долли распухла в последнее время за счет разросшихся лимфатических узлов, ворот не сходится.
Оставить его раскрытым нельзя, это конструкцией сего шедевра не предусмотрено.
— Катюха, ножницы есть?
— Маникюрные.
— Сойдут.
Сгребаю шикарную рыжую гриву, задираю кверху, стригу поперек стоячий воротник пиджака и далее — по спине. Получается довольно аккуратно. Кэт ахает:
— Знаешь, сколько он стоит?
— Неужели! — огрызаюсь я, освобождая долькины кудри. Они резво ссыпаются вниз и уверенно скрывают разрез. Спокойно застегиваю пуговки.
— Еще проблемы?
— Порядок, — отвечает Долли и смущенно улыбается. — Не ушиблась?
— Ни за что! — гордо возвещаю я, растирая болящую «туловищъ».
38
Поздно вечером расходимся по домам после записи очередной песни. Басист Пашка Загоняев остается в студии, тащит из угла спальник. Интересуюсь:
— Ты что, тут теперь живешь?
— Да, понимаешь, такое дело, — шепчет он почему-то виновато, — жена попросила. Говорит, за детей боюсь. Вот умрет ваша Долли, ты проверишься и вернешься, мы тебя любим и ждем. — Он добавляет, — Мне без «Бергамота» никак, и за семью страшно. Ты смотри, Долли не ляпни, она думает, с
