эгоистических побуждений – мне хотелось наполнить дом чьей-то жизнью, помимо моей собственной. Мы с Лиз планировали превратить две пустые спальни на верхнем этаже в детские, теперь они пустовали. Гулкое эхо и темная пустота этих комнат была насмешкой над моим прежним намерением быть мужем и отцом. Там не было детской кроватки, коробки для игрушек, шкафчика с детской одеждой, кукол или книжек. Когда Лиз погибла, мы как раз собирались купить кроватку и пеленальный столик. На самом деле у меня до сих пор сохранились одежда, обувь и книги Лиз, ее бумаги и щетки для волос – все. Что следует делать с вещами умерших? Их следует перебрать, сложить в коробку и пожертвовать церкви. Я это знал, но я этого не сделал.
Проходя по темной улице, я видел служащих из Манхэттена, выныривающих из подземки и направляющихся домой. Среди них попадались пары, некоторые даже держались за руки. Я подумал, что если город мог отнять у меня женщину и ребенка, то не может ли он совершенно необъяснимо вернуть их
Когда я вернулся домой, то услышал, как внизу по медным трубам наливается в старую ванну вода. Я прошел через кухню, в которой Долорес убрала тарелки, оставшиеся после ужина. Дверь в ванную комнату была закрыта, и я прокрался к ней.
– Моя рыбка! – донесся до меня голос Долорес. – Она плавает!
Мария захихикала. Я услышал плеск воды.
– Осторожнее. Не надо лить воду на пол.
– Мне нравится, когда я мокренькая! – воскликнула Мария.
– Ты хочешь стать рыбкой, – откликнулась Долорес. – Ну, хватит, mi vida, дай я поставлю ноги под горячую воду.
Я пригнулся у двери и посмотрел в медную замочную скважину. Долорес с Марией вместе в глубокой ванной спиной ко мне. Мне мало что было видно – только немного воды на полу, белый край эмалевой ванны и изгиб обнаженной смуглой спины Долорес.
– Мы теперь живем здесь? – спросила Мария.
– Не знаю, – устало ответила Долорес. – Этот дядя разрешил нам недолго здесь ночевать, а потом мама придумает, что делать дальше. Вот все, что я знаю, Мария.
– Мама придумывает, что делать дальше, – повторила Мария.
– Да.
– Ах, не тревожься, ласточка, – сказала Мария, подражая матери.
– Давай я намылю тебе голову. – Я увидел, как вытянулась рука. – Подвинься немного.
– У меня большой палец на ноге такой, как твой мизинчик, – отозвалась Мария на фоне льющейся воды.
И они продолжали болтать. Счастливая ерунда о том, почему мыло скользкое, и что вода такая теплая, и что надо почистить под ногтями. И о больших и маленьких коленках. Это был задушевный напевный разговор, и Долорес казалась легкомысленной и непринужденной, какой я ее еще не видел. Возможно, она просто успокоилась, пока намыливала голую дочурку, а та прикасалась к ней. Я пригнулся, надеясь увидеть еще что-нибудь, но опасаясь, что пол заскрипит. Долорес услышит меня, резко обернется и поймет, что за ней наблюдают. И это подкрепит ее недоверие ко мне. Но я все равно прильнул к замочной скважине, но не разглядел почти ничего нового, кроме пухлой ручки Марии, перевесившейся через край ванны. Долорес нагнулась, чтобы выключить воду, и, когда трубы завизжали и завибрировали, я воспользовался возможностью и незаметно ускользнул.
Я прошелся по полупустой квартире, соображая, что им может понадобиться, и гадая, как поведет себя Долорес, когда отдохнет и будет нормально питаться. Я включил холодильник, а потом открыл дверцу – пластмассовые полки были покрыты плесенью. На кухонном столе я заметил крошечный пакет. Одна его сторона была матерчатая, а вторая – из прозрачного пластика. Я знал, что мой прежний жилец его не оставлял. В пакете оказались крошечная позолоченная рука, держащая крест, и несколько маленьких кусочков дерева, какие-то фасолины и семена, ореховая скорлупка, камешки, несколько бусин, маленький кристалл кварца. Если не считать позолоченной руки, содержимое было непримечательным: обычные вещи, которые могут накопиться у ребенка в кармане. Но пакет был сшит с явной любовью, а на листочке была напечатана короткая молитва. Я пошарил в карманах в поисках бумаги. За те несколько минут, пока Долорес и Мария заканчивали мыться, я поспешно переписал молитву на квитанцию от банкомата:
Долорес вышла из ванной одетая, неся закутанную в полотенце Марию. Ее влажные волосы были зачесаны назад. Я притворился, будто не видел пакета, и занялся проверкой деревянных ставен на окнах гостиной. Долорес небрежно смахнула пакет к себе в сумку и спросила, есть ли у меня чистые простыни. Я забыл, что ей с Марией они понадобятся.
– Все это в шкафу в прихожей. Одеяла и прочее, – ответил я, пытаясь помочь им освоиться. – Сейчас здесь нет продуктов, так что просто берите на кухне наверху все, что вам нужно. И завтракайте там. У меня есть хлопья, сок и тосты. Я не стану запирать дверь на лестницу.
– Ладно. Спасибо.
Она вытащила из сумки чистую пижамку для Марии.
– У вас есть для нее одежда?
– Миссис Розенблют дала ее нам. Это вещи ее внука.
Я понял, что Долорес не в чем спать. В шкафу наверху лежала дюжина старых ночных рубашек, принадлежавших Лиз, и все они были достаточно скромными, но мне показалось неуместным их предлагать.
– Спасибо за ужин. – Долорес помогла Марии продеть ноги в пижамные штанишки. – Немного странно говорить такое, знаете.
– Мне это так же странно, как вам.
– Мы хотим лечь. Она будет спать со мной. Мы устали.
– У меня есть лишний телевизор. Могу принести его вам.
– Было бы неплохо.
Я повернулся, чтобы уйти.
– Ой, можно попросить у вас об одолжении? – спросила Долорес.
– Конечно.
– У вас не найдется небольшой стеклянной банки?
Мне не хотелось спрашивать, зачем ей она.
– Под раковиной, – ответил я.
Я спал отвратительно, прислушиваясь к темноте. В какой-то момент я услышал, как заплакала Мария и как Долорес ее успокаивает. Звук поднялся по лестничному пролету на два этажа. Почему она плачет? Эти звуки рвали мне сердце. Потом стало тихо. Я ощущал пустоту моей большой кровати и возбужденно перекатывался по простыням, чувствуя себя отвратительно, думая о Долорес, беспокоясь из-за Вальдхаузена и Билза и пытаясь сообразить, что я могу сделать, чтобы убедить Президента одобрить сделку с «Фолкман-Сакурой». Когда я в постели, кислоте легче подниматься в горло – и я лежал, чувствуя, как она
