Значит, такой теперь будет жизнь… он будет отныне лицемерить, лгать… или не лгать? Уйти совсем? Уйти из церкви, от Лены, от всего того, что заполняло жизнь… но что тогда останется? Ведь ничего, совсем ничего. Пустота…
И хоть бы не видеть сейчас Джейн, не говорить с ней. Она ни в чем не виновата. Она не пыталась его соблазнить — он бы понял соблазн. Она лишь вела себя искренне, и разве ее вина, что она влюбилась? Это он начал, он сам, его свело-таки с ума это тело, так похожее на Лиз, и еще больше — эта искренность, эта чистая, невинная любовь… Как ей было удержаться, да и что должно было ее удержать, ведь ее вера позволяет это. Удержаться должен был он сам. Больше всего — просто невозможность отказать. Просто невозможность отойти в сторону, сказать: ложись спать, холодно, сухо, ни малейшего сочувствия… ведь она даже не ласки просила. Даже не любви. Просто — чтобы он не отталкивал ее, понял, отнесся по- человечески. А он… животное. Как будто иначе нельзя выразить сочувствие.
Сделать вид, что ничего не произошло… вернуться… невозможно, немыслимо.
Покаяться… да, конечно — покаяться, и ведь ты знаешь, что Господь простит. И священник отпустит грех. И даже Лена… но ей нельзя говорить. И на очередном обследовании из него вытянут правду, как не вытянуть — под сканером, регистрирующим каждое движение самых мелких мышц, на всем теле… но это не так страшно, это унижение, конечно, но это он переживет, он это заслужил.
Но как теперь покаяться? После этого? Бог, может быть, и простит… но как это простить себе самому? Это невозможно… есть вещи, которые простить нельзя. Повесился же Иуда… Вот это самое лучшее бы сейчас — исчезнуть… совсем исчезнуть. Хоть в ад… Впрочем, я и сейчас в аду.
Алексей открыл глаза. Джейн перебралась к нему поближе.
— Там… погода хорошая, вроде бы. Можно идти…
Какой голос у нее — сдавленный, тихий… будто она чувствует себя виноватой. Или чувствует его состояние?
Алексей разозлился на себя, сел рывком.
— Ты извини, — сказала Джейн тем же бесцветным голосом, — что так получилось. Тебе, наверное, плохо, да?
Ведь она понимает, все понимает… Или просто у него на лице это написано?
— Это ты меня прости, — прошептал он.
Джейн опустила голову.
— Понимаешь, — тихо сказала она, — я когда узнала о тебе все это… мне очень хотелось тебе помочь. Я и сейчас так думаю. Но я еще просто люблю тебя. Я ничего не могу сделать… мне не надо было тебе говорить. Я хотела, чтобы ты снова стал ликеидом, понимаешь? Ты воин — почему ты решил забыть об этом, почему тебе так захотелось стать обычным человеком? Но сейчас я вижу, что ты не знаешь, как тебе быть… прости, может быть, мне вообще не следовало стремиться быть рядом с тобой. Тебе было бы легче.
Воин… ликеид… снова та же самая картина, сколько раз снившаяся, сколько раз он плакал из-за нее. Он в кабине «Фокса», мерцающие огоньки приборов, рычажки ручного управления, и кресло, мягко охватившее тело, и этот запах — тревоги и радости, страха, смерти, пронзительного счастья… предчувствия полета. Этого больше никогда не будет.
Но ему на самом деле никто не мешает вернуться. Стать воином. Стать снова истребителем… вот только в кого он будет теперь стрелять? В общем-то, это даже логичный выход из положения. Вернуться сейчас к Лене? Он слишком грязен для этого. Конечно, все люди грешны… но есть грехи, которые пережить невозможно. Из них только два выхода — повеситься… или же просто плюнуть на них и жить дальше. Воином. Ликеидом. Похоронив в сердце вину и боль, переступив и через чужую боль… какая разница? Ведь женившись на Лене, он все равно причинит боль Джейн. Кого из них выбрать? Как ликеид — он вправе решать это сам.
Стать ликеидом… Алексей сжал кулаки. Ничего не получится… не получится. Он не верит. Он не сможет быть ликеидом. Как объяснить это Джейн?
— Понимаешь, — сказал он, — я уже никогда не смогу быть ликеидом. У меня другая вера… я ее недостоин, я ее предал… но все равно она истинна.
— Я не понимаю, — Джейн покачала головой.
— Если хочешь, я расскажу тебе… с самого начала.
И Алексей начал рассказывать.
Он сел на пол, у стены, откинув голову и говорил очень долго. Он говорил, не замечая, что давно наступил день, и что погода благоприятствует ходьбе, он почти не обращал внимания на Джейн, он рассказывал не так, как на исповеди, и тем более — не так, как на диспансерном обследовании, он просто говорил взахлеб, как бы самому себе. Он вспоминал всю свою жизнь, с самого начала…
Мои родители были очень честолюбивые люди… Сами они ликеидами стать не смогли, хотя и достигли немалых высот: отец был начальником лаборатории в Радиотехническом институте, потом — директором института. Мама — кандидат наук, филолог, раньше преподавала в ПГУ. Только ради меня она оставила престижную работу в университете. Но какой бы высоты ни достиг человек, всегда между ним и ликеидом остается пропасть… Мои родители поставили цель: вырастить ликеида-ребенка. Маме было уже за тридцать, когда я родился.
Позже я узнал, что родители занимались тщательным отбором: проводили за свой счет полный генетический анализ эмбрионов, не только стандартный, но и определение возможного IQ, вообще талантов и способностей. Шесть детей было убито, прежде чем родился я — самый перспективный, талантливый, подающий надежды.
У моих родителей было достаточно возможностей воспитывать меня как ликеида, как финансовых, так и интеллектуальных. Они применяли все возможные методики раннего развития, из дневника, который вела мама, я знаю, что в полтора года не только свободно говорил, но знал наизусть стихи Пушкина, в два года научился читать, в три — играть на скрипке… Конечно, с рождения я занимался плаванием и динамической гимнастикой, с года — детским риско, чуть позже началась медитация, психотехника. Вот примерно таким образом меня подготовили к шестилетнему возрасту к поступлению в Русский Ликей. Я успешно сдал экзамены, и мы с мамой переехали в Москву… Родители жертвовали буквально всем ради этой цели — сделать из меня ликеида. Мама оставила работу, мы сняли небольшую квартиру в Москве, папа приезжал к нам на выходные. Многие русские ребята, поступившие в Ликей, живут в интернате, но все-таки шестилетний малыш без родителей не способен учиться серьезно, обстановка в интернате, как всем известно, такая, что редко кто дотягивает до окончания хотя бы Ликейской Школы. Поэтому родители решили, что за мной нужен тщательный контроль. Где-то они были правы… Я рос, как тепличный цветок — мама создавала все условия для моей учебы, а учеба, конечно, была напряженной. Только постоянная смена занятий спасала от перегрузки. В детстве, лет до двенадцати, нам оставляют еще небольшое свободное время для игр, у меня был друг, Коля, он вместе со мной закончил школу, но Колледж не вытянул… Наверное, Коля был первым и единственным человеком, которого я по-настоящему любил в детстве. Ведь в основном мою жизнь составляли занятия, мировая культура, храмы Ликея, риско, медитации… лет в десять я уже научился концентрироваться полностью, изредка в медитации меня посещало сияющее существо с крыльями, и мы летали с ним в бескрайнем небе — земное небо было лишь жалким подобием того, настоящего. И так это было чудесно, я чувствовал себя таким сильным, всемогущим, свободным, я ощущал такую любовь моего ангела-спутника, какой не найдешь на Земле… мне казалось, и с каждым годом все больше, что единственная настоящая реальность — это то, что я переживаю в медитациях, а земля, физический мир — сон, тень, нелепая карикатура на Настоящую Жизнь. К счастью, у меня не возникло сильной зависимости от медитации, как у некоторых… ведь не секрет, что медитации учат всех, но ежегодно какая-то часть детей теряет рассудок благодаря этому или же впадает в наркотическую зависимость от своих видений. Это мы считаем необходимой платой за счастье временного пребывания в ином мире. Но я не очень способный человек, я достаточно сильно привязан к физическому миру, и это сыграло довольно большую роль в моей судьбе.
Я помню свое первое переживание смерти. Умерла моя прабабушка. Мне было семь лет. Тогда нам еще не объясняли ничего про перевоплощения, про посмертные состояния… Собственно, я мало общался с
