– Вы зарвались, Поташов, или, как там вас, Кассио. Вы посчитали себя богом, а это великий грех, который надо искупать. Мы проверили вашу биографию, узнали много интересного. Например, что полгода служили офицером в органах внутренних дел, уволились, не сдав служебное удостоверение, которое использовали для того, например, чтобы проникнуть в кабинет Вершинского и заложить взрывное устройство. Вы неплохо тогда загримировались, нацепили контактные линзы. Я помню, как вы слегка задели меня на входе… Высший шик у профессиональных диверсантов! Но вы забыли, что перед тем, как взять вас в органы внутренних дел, вам сделали спецпроверку, и все школы, где вы учились, нам были известны. В том числе и школа № 2773. В нашей беседе вы скрыли этот факт. Не скрою, нам очень трудно было поймать вас. Мы подозревали по очереди всех одноклассников, а они погибали один за другим. Трудно было с точки зрения человеческой логики понять причины зверских убийств. Такая изощренная, выношенная месть, как настоянный яд…
Поташов саркастически рассмеялся:
– Да что вы понимаете в мести? Это самое кроветворное средство для организма, она – живородящее деяние, это самый великий стимул, она вела меня по жизни, и все, чего я достиг, господа сыщики, – благодаря ей! Да, я послужил в органах, хотел почувствовать власть, но быстро понял, что это всего лишь жалкое превосходство перед пьяницами и бомжами. Я получил философское и медицинское образование, развивал биоэнергетические способности и стал «сенсом» высшей категории; теперь я могу уйти в Астральный мир! Я могу равно как излечить, так и искалечить, совершенно не прикасаясь пальцами – моим оружием стало мое «поле»…
– И все же ваше тщеславие осталось неудовлетворенным?
– Тщеславие – это порок слабых. А мне хотелось быть сильным. И я стал им назло многим дебилам, которые считали позорным даже кивнуть мне головой… После школы я сильно изменился, даже внешне: половину шевелюры потерял. Меня никто не узнавал из прошлой жизни, из проклятой мной школы. Через четыре-пять лет мои обидчики, садисты, извращенцы, проходили мимо и не узнавали. У Анохина я даже попросил закурить, он что-то буркнул типа: надо иметь свои – не узнал. Лет через пятнадцать, когда я стал широко практиковать, взял звучную фамилию Кассио, Вершинский привел ко мне свою жену, не узнав меня. Он остался все тем же высокомерным мерзавцем. Я излечил его жену от злокачественной опухоли, а он покровительственно похлопал меня по плечу и небрежно бросил деньги. И вот тогда ненависть во мне вспыхнула снова. Что-то во мне замкнуло. Я каждый день засыпал с одной и той же мыслью о мщении, старые видения посещали меня с ужасающими подробностями, я был опять унижен, оскорблен, раздавлен и, самое ужасное, осмеян моей любовью. В этой гнусной шайке, а они все обрили головы и носили кирзовые сапоги, не оказалось ни одного смелого, достойного человека. Вершинский повелевал, а они, как попугаи, повторяли его слова. После избиения мои несчастные родители хотели обратиться в милицию, но влиятельные папашки Вершинского и Столетова припугнули, да и трудно было что-то доказать: мои кости и зубы остались целы. Отец все же пошел в детскую комнату милиции. Кончилось тем, что там меня подвергли еще одной унизительной процедуре: под диктовку классного руководителя 8 «А» все писали объяснительные по поводу участия в драке. И я тоже. А ведь меня держали за руки и били, и это называлось дракой! Я плакал и писал под диктовку… Родители сделали единственное, что оставалось: забрали меня и устроили в другую школу, переехали в другой район. Целый год я был на учете у психиатра, у меня появилась куча разных болезней, нервная экзема, непроизвольное мочеиспускание… Я жутко комплексовал перед девушками… Можете представить себе! К тому же я их возненавидел. От них я испытал самое страшное предательство – предательство любви. Первой моей женщиной, уже в позднем возрасте, была какая-то грязная потасканная девка, от которой, к счастью, ничего не подцепил… Женился я только три года назад на нелюбимой женщине. У нас не было и никогда уже не будет… да, не будет детей…
Он замолк, распрямился, попросил воды, неторопливо выпил весь стакан, поставил на край стола. Сергей тотчас забрал его. Поташов понял, усмехнулся, снова подпер рукой голову.
– Скажите, Поташов, нам все теперь как будто понятно. Вами руководила жажда мщения. Но зачем вы устраивали такие демонстрационные акты: полузакопанные трупы, обмазывание цементом, пуговицы в глазах, металлические рубли…
– Они все были трусы, а мне хотелось, чтобы их жалкие сердца трепетали от ужаса.
– Ясно… Тогда, может, начнем по порядку?
И Поташов пустился в долгую историю, в которой все началось с уголовника Жогина, попавшегося в его квартире на краже. С тех пор Жога попал в незримую зависимость.
– Уголовники – превосходный материал для зомбирования. Они ограниченны и агрессивны, главное только направить эту агрессию, – небрежно пояснял Поташов-Кассио. – Я решил сделать его оружием возмездия. Вместе мы убили Анохина и прикопали у забора Домодедовского кладбища.
– Зачем вы вставили ему в рот долларовую бумажку? – поинтересовался Никита.
– Он был жаден к деньгам, украл однажды мои деньги. Я выманил его, пообещав хороший заработок… Вторым был дебил Гниденко. Не мог связать ни одного слова. Я его подкупил на выпивку…
– А почему рядом с трупом валялось подростковое пальто? – снова спросил Савушкин.
– Когда били, пальто с меня сняли, набили в карманы песка, а Гниденко, ублюдок, на него еще помочился… – По лицу Кассио пробежала судорога – волна ярости, он снял золотые очки, положил на стол. – Я, конечно, мог бы их просто избить, подослать «быков», не вам рассказывать, как это делается… Но я знал, что не получу удовлетворения, и тогда месть сожжет меня самого… Когда я рассчитался с третьим, это был ничтожный Цуценя, почувствовал лихорадочный азарт, ощущение безнаказанности и сладострастия крови. Моя жена, конечно, ничего не знала про мою вторую тайную жизнь, насыщенную острейшими переживаниями, смертельно опасную, рискованную… Да, тогда я вставил в его глазницы две пуговки: это существо имело неосторожность покуражиться, срезать пуговицы с моего несчастного пальто…
– Потом был депутат Столетов, – бесстрастно заметил Савушкин. – … и я прекрасно понимал, что это вовсе не убийство работяги с завода. Но я не мог и отойти от «протокола». Сережа Столетов, Сереженька. Отец у него был директором крупного завода, и он тогда уже давал всем понять, кто элита. Комсорг класса… И куражился он по-барски. В конце побоев он открыл шампанское, сказал, что меня посвятили в почетные чмушники, и вылил полбутылки на голову… Всем было страшно весело.
– И поэтому вы решили расколотить ему череп именно шампанским?
– Я понял, что подвергаю себя большому риску, все же государственный деятель, милиция будет работать по усиленному варианту – так это у вас называется? И я нанял урку Безденежного, нашел его в сарае со стеклотарой. К тому времени он окончательно оскотинился, я дал ему задаток в триста долларов и пообещал еще в три раза больше за удовольствие треснуть Столетова по черепу. По-моему, он так и не понял, кого убил. А вы, как я и задумал, искали его, считая убийцей и всех остальных одноклассников. Жогин, кстати, придушил его буквально через пятнадцать минут в моей машине. На темени Безденежного я прилепил три металлических рубля времен СССР. Он всегда вымогал у меня деньги, полностью соответствуя своей люмпеновской фамилии. Однажды он забрал у меня три рубля. А я тогда хотел пригласить девушку в кино… Почти решился. Может быть, она бы мне не отказала, или хотя бы просто провела со мной два часа… Но, увы, и эта встреча не состоялась… Как много все зависит от мелочей.
– Потом был повешенный, где вы превзошли самого себя в изобретательности, – напомнил Савушкин. Его тошнило от этих воспоминаний, но хуже было бы, если б подследственный молчал, как пень, и тогда пришлось бы из месяца в месяц вытягивать по эпизоду.
– Совершенно верно. К этому времени беглый зэк достиг высшей степени подчинения. С ним можно было беседовать, внешне он еще производил впечатление усредненного человека, но это уже был девяностодевятипроцентный зомби. Я наблюдал из машины за его обезьяньими трюками. К тому времени у него уже напрочь отсутствовало чувство страха… Он повесил Птушкевича с помощью лебедки. Я знал, что вы выставили охрану у дверей. А я послал палача на крышу через соседний подъезд. Согласитесь, гениально и просто! Да, я заранее избрал эту казнь. Дурачок Птушкевич имел неосторожность более двадцати лет назад накинуть мне на шею петлю, решил попугать… Как видите, каждый куражился по- своему. А я был один…
Поташов взял со стола свои золотые очки, протер их бумажной салфеткой, аккуратно водрузил на нос. Каждое движение его было отточенным и плавным.
«Когда подобное читаешь в газете, воспринимаешь совсем по-иному, – подумал Никита, наблюдая за Поташовым. – Самое страшное – ощущать зло рядом с собой, дышать с убийцей одним воздухом, вживую
