слушать то, что еще никто не слышал…»
Он почувствовал, как тяжестью налилось тело, стало покалывать в голове.
– А за что вы убили несчастного скрипача?
– Этот тонкий человек искусства, можете и не верить, сладострастно плевал мне в лицо, хотя Вершинский этого и не требовал. Но «шестерке» очень хотелось заслужить похвалу Сашки. Он «шестеркой» и остался, фигляр и бездарь. Я наблюдал, как он выламывается со смычком. Тогда же мне и пришла идея подключить к нему триста восемьдесят вольт, чтобы выламывался и дальше…
– Следующим был ваш главный враг Вершинский? – напомнил Никита, глядя в прозрачные глаза Кассио.
– Да, и я прекрасно сознавал, насколько трудно будет наказать его. Его «быки» не отходили ни на минуту. Поэтому я сознательно оставил его на потом, мне нужно было обрести известные умения. Любое дело требует профессионализма, поэтому я обкатал навыки на шушере… Я забросил свою лечебную практику, все дни у меня были посвящены разработке планов. А зэк прекрасно их выполнял.
– И вы решили его подставить? – усмехнувшись, уточнил Савушкин.
– Все равно надо было с ним расставаться. Зомби не должны жить долго. Они опасны для общества и иногда бывают непредсказуемыми… Но вы отлично клюнули на мою удочку. Согласитесь, мой грим был безупречен!
– Способ убийства Вершинского тоже имел свое символическое значение?
– А как же! Он всю жизнь был недосягаемым, его губы целовали губы девушки, которую я любил… В том избиении он даже пальцем меня не коснулся, был несоизмеримо выше! Он только командовал. Я мечтал разбить его похабный рот, но был слаб. Он всегда шел впереди меня, был сильнее, богаче, удачливее… И когда я узнал, что трубка с взрывчаткой разорвала ему рот, я почувствовал не облегчение даже, а опустошение… Оставался Колессо, как я слышал, милейший человек. Я начал против него психологическую войну, он же, как всякий трус, уже готов был ползти ко мне на коленях. Я упал от хохота со стула, когда увидел по телевизору его обращение ко мне… В принципе, я мог бы оставить его в живых, последнего, для истории. Хотя он тоже не стоял в стороне – хлестал меня по щекам, чтоб не осталось следов. Он был единственным, кто делал это со страхом, а не ради удовольствия.
– А ваша былая любовь? Она тоже измывалась над вами?
– Нет, там ее не было. Я посвятил ей стихи и, страшно смущаясь, вручил… Однажды подарил букетик цветов. Я был неказист и нелеп. Но именно она сделала мне больнее всего… Не хочу об этом говорить. Кстати, она единственная, кто однажды узнал меня. Мы случайно встретились на каком-то психологическом семинаре. Я выступал с докладом по аспектам биоэнергетики и парапсихологии. Она подошла ко мне на перерыве, и мы пару минут болтали о скуке на семинаре. Видно, ей было страшно любопытно видеть во мне такие метаморфозы, я ведь стал лысым и представительным. Мне аплодировали. Кажется, она хотела дать мне свою визитку, но не осмелилась… Она превратилась в блеклую мышь, но мне не было жаль ее, хотя сейчас… Провидению было угодно, чтобы она осталась жива…
– Вы забыли еще о двух, – бесстрастно напомнил Никита. У него раскалывалась голова, от боли глаза вылезали наружу, но убийца говорил, и надо было скорей и наверняка «раскатать» его, потому что наутро, после встреч с адвокатами без принципов, морали и благочестия, преступники «пели», как правило, совсем противоположное.
– Каких двух? – прищурился из-под очков Поташов. – Что вы шьете, гражданин начальник? – с блатной игривостью произнес он. – Все то, о чем я сейчас вам наговорил, я узнал из газет, остальное вы мне сами рассказали, не правда ли? Признание не является царицей доказательств! И то, что меня побили негодяи, вовсе не должно ставиться причиной моего ареста. Не правда ли, абсурд: двадцать с лишним лет назад меня побили, и теперь за это же арестовали? Убивал беглый зэк. Его пристрелили. Дело можно закрывать…
– Не валяйте дурака, Поташов. Ваши пальчики остались на телефоне в кабинете Вершинского. Понимаю, не было времени стереть, да и в перчатках летом работать негоже. Пистолет опять-таки, из которого стреляли в Воронину, нашли у вас. И отпечатки колес вашей машины удивительно совпадают в известных вам местах. Можете затягивать следствие…
– А мне спешить некуда! Ведь мне грозит расстрельная статья, если не отменят мораторий. Куда вы, на Вологодчину, на остров Огненный пожизненных ссылаете?
– Вы неплохо осведомлены… Вижу, подготовились…
– Не разделяю вашу иронию…
«Отправить его в камеру? На сегодня – предостаточно…» Тем не менее Савушкин решил сделать еще один заход:
– Вы умный человек, Поташов, не уподобляйтесь воровской шушере… Вы же прекрасно понимаете, что мы вас отсюда уже просто так не выпустим… И все-таки, как говорится, без протокола: скажите, ведь на вашей совести ветеран чеченской войны Локтев, который выбросился из окна, и ваш коллега по парапсихологии Осмоловский?
– Что за чушь, меня и близко не было.
– Я знаю… Это недоказуемо, потому что направленные информационные поля, биополя, вам лучше знать, как они называются, криминалистикой пока не документируются…
– И вот в этом, господа, великая разница между посвященными сенсами и… впрочем, не буду вас обижать, – произнес он с патриархальным величием. – Что же насчет двух последних, скажу так. Локтев тоже участвовал в избиении некого пацана, бил жестоко. После Чечни он страдал всякими маниями, основательно подорвал нервную систему. Причем это прогрессировало. Какими-то судьбами он попал на прием к одному психотерапевту-сенсу. И однажды последний попробовал на расстоянии дать мысленную команду своему пациенту. Что-то вроде: «Открой окно. Весь мир перед тобой. Иди!» Что же касается второго, – Поташов буквально впился глазами в Никиту, – то его подвела самонадеянность и преступное стремление вторгнуться, скажем упрощенно, в чужое подсознание. В результате он был лишен своего второго «Я» – астрального двойника. Такие люди становятся беззащитными, как безнадежные раковые больные, у которых сгнили все внутренности… Кстати, Осмоловский, кажется, попал в автокатастрофу?
«Откуда он знает?» – удивился Савушкин. Но спрашивать не стал. Он чувствовал, что еще немного, и он без сил повалится на пол. Кошкин, Вьюжанин, другие бойцы отдела тоже сидели выжатые, с красными глазами. Только Поташов держался на одной ему ведомой энергии…
Когда его увели в изолятор временного содержания, Савушкин тут же рухнул головой на стол, забыв даже выключить магнитофон. Сниматься на видео преступный доктор категорически отказался… Засыпая, Никита подумал: «Забыл посмотреть, а была ли на полу тень от Поташова?»
Глубокой ночью его разбудили, он вяло отбивался, бормоча: «Всё – завтра, всё – завтра». Наконец до него дошел смысл слов дежурного: «Твой экстрасенс повесился!»
Никита вскочил как ужаленный, побежал во двор, где был изолятор. Камера была распахнула настежь. Поташов лежал на полу лицом вниз, поджав ноги. На нарах лежали его золотые очки.
– Вытащил шнурок из ветровки, – подавленно пояснил дежурный, – и удавился, стоя на коленях.
– Остался верен себе: каждый экспромт надо хорошо запланировать, – пробормотал Никита. Он увидел клочок бумаги на полу.
«Я ухожу в Астрал, но еще вернусь. Консул».
– А я пойду в семью, – сказал Никита. – Будут спрашивать, скажите, преследует Консула в астральных пространствах.
Однокла$$ники играли в убийство
Мигульский опустил трубку на рычаг и сказал: «Ну, достали!» Он имел в виду себя. Телефон сегодня напоминал капризного младенца: едва отойдешь – тут же трезвон. Битый час Мигульский порывался
