– Где она?
Врач остановился.
– Мы вынуждены были позвонить в посольство Таиланда и сообщить о смерти их подданной.
– Где она? Я хочу видеть ее!
– Представители посольства увезли тело на вскрытие. Таковы порядки. Они хотели убедиться, что смерть наступила именно от пневмонии. А не была насильственной. Сами понимаете, в связи со случаями убийства иностранцев на почве национальной неприязни... Да и к вам претензий не будет...
– Какие претензии!!! Вы с ума сошли...
Мир перестал существовать, превратившись в маленькое кубическое пространство, где был я и витающая душа Паттайи.
В посольстве Таиланда на Большой Спасской, куда меня нехотя впустили, придирчиво изучив мой паспорт, так же нехотя и долго не хотели понять, что я хочу увидеть на прощание тело моей невесты. Я произносил точные, выверенные фразы на английском, повторял имя и фамилию моей девушки... Это были не те тайцы, которые с неизменно счастливыми улыбками готовы были удовлетворить любую вашу прихоть. Это были надменные истуканчики в черных костюмах и белых рубашках. Сначала я услышал, что такой женщины они не знают, так как она не зарегистрировалась в посольстве. И это была правда. Но я упорно повторял, что мне известно, что мою невесту увезли представители таиландского посольства, и требовал встречи с чрезвычайным и полномочным. Они выслушивали меня и вновь исчезали. Наконец появился еще один вышколенный дипломат в сердитых очках. Он сообщил, что он второй секретарь, и после чего сделал своего рода «официальное заявление». Смысл его был в том, что тело Паттайи по традициям страны кремировали и прах будет увезен на родину, где и будет развеян по ветру в ее родном селе.
После чего мне почему-то предложили чаю.
Я молча ушел. Я был никто и даже не имел права прикоснуться к ее праху...
Судьба в очередной раз предлагала мне проститься с прошлым, мысленно проводить пепел, уносимый ветром. Пепел – это вырванные и сгоревшие страницы моей жизни. И теперь я опять могу начать с чистого листа.
Я долго выходил из депрессии. Я не искал забытья в алкоголе: алкоголь настолько же подрумянивает жизнь с вечера, насколько чернит ее на следующий день. Я мог часами лежать на диване с устремленным в никуда взглядом. Красницкий иногда появлялся, безмолвно клал мне полбулки белого хлеба и пакет молока и тотчас исчезал. В это критическое время Красницкий сыграл весьма значительную, если не сказать основную, роль для моего спасения. Свойства его открытого характера и доброй души для меня были загадкой, я до сих пор не понимаю, как ему удалось помочь мне вернуться к самому себе. Мое долгое восстановление можно было сравнить с выздоровлением больного, у которого в течение долгого времени зараженную кровь меняли на здоровую. Я был более одинок, чем песчинка в космосе. И, ослабленный, надорванный, не мог не попасть в орбиту влияния моего более чем странного соседа.
Вынужденный жестокий пост изменил меня и духовно. Мировоззрение человека прямо пропорционально его сытости. Я отказался от табака, у меня очистилось дыхание и обоняние обострилось, как у юной гончей, которую впервые вывели на охотничью тропу. Я стал задумываться о своем предназначении, о том, что мои испытания и лишения – расплата за мои грехи, временами мне казалось, что я должен исполнить какую-то важную миссию.
Иногда я подрабатывал грузчиком в трех магазинах. В одном из них расплачивались продуктами, в другом рублями, а в третьем – долларами. На жизнь мне хватало, и даже оставались лишние деньги. Примитивный труд нисколько не смущал моих высоких помыслов, даже наоборот, мешок с гречневой крупой на хребте позволял ощутимей прочувствовать парение мысли. Упитанная заведующая каждый раз при моем появлении вспыхивала помидорным огнем, смущалась, но жалованье не прибавляла. А я каждый раз вздыхал и говорил, что пришел слишком поздно, Клара Семеновна. И когда уходил на склад, спиной слышал ее порывистый вздох. Я приходил к выводу, что могу еще кое-кому скрасить существование...
Однажды во время созерцания дыры в занавеске в моей коммунальной комнатушке меня посетил профессор филологии Глеб Сергеевич Чернорижский. Со времени возвращения из Таиланда мы не виделись. Он по-прежнему светился самоиронией, заметив со смешком, что пишет историю моих приключений.
– Могу на спор с ходу назвать десять отличий! – заявил он.
– Каких отличий? – Логика любого, даже занюханного профессора трудно постижима. Ну а Глеб Сергеевич, он был титан.
– Отличий от вас прежнего, – пояснил он. – Вы изменились, у вас метафизический огонь в глазах. У вас другими стали черты лица. Вы будто поднялись на очередную ступень духовности...
Чернорижский осекся – ждал моей ответной реплики или хотя бы улыбки. Но я никак не поддержал тему.
– Хотите, я прочту то, что написал про вас? – спросил он.
– Не очень. Но читайте! – разрешил я.
Свое повествование Чернорижский начал с вычурного и долгого описания портрета некоего бывшего десантника по фамилии Истомин, который влюбляется в тайскую девушку из бара и хочет увезти ее к черту на кулички. Профессор читал без устали целый час, его голос, вначале спокойный, наконец все более и более крепчал, а в какие-то моменты даже звенел пафосной страстью. Он, видно, забыл, что стоит не в моей комнатушке, а привычно возвышается перед огромной студенческой массой. Я слушал долгие куски про то, как «Истомин подумал», «Истомин размышлял», «у Истомина родилась мысль» – и в том же духе. Далее шли долгие извлечения из головы героя, которые чтец произносил подвывая. Клянусь, если он имел в виду меня, то я за всю жизнь столько много не думал. Фигли думать, если все уже до нас придумано.
Сначала эти завывания меня забавляли, но потом я заскучал: так долго думают только дураки, а не настоящие герои. Это я и сказал профессору, когда он в очередной раз глянул на меня из-под очков.
– Вы думаете, надо быстрей переходить к делу?
– Да.
И профессор открыл портфель и достал оттуда бутылку водки. Я поморщился.
– Я не это имел в виду. Переходить к делу надо было на первой странице.
– Понимаю вас, чтобы дальше не писать всю эту галиматью.
– Не расстраивайтесь, профессор. Если хотите, чтоб было интересней, надо начать следующей фразой: «Всю свою жизнь он хотел быть счастливым. Но счастье неизменно заставало его врасплох; и, как только он хотел им воспользоваться, оно уже уходило к другим...»
– Это вы сами придумали?
– Только что! – гордо ответил я.
– Можно я запишу?
– Пожалуйста. – И я продиктовал ему по слогам.
– А что было потом с этим человеком? – живо поинтересовался профессор, держа наготове ручку.
– Потом он умер.
– Скажите, Володя, с вами была девушка, где она – уехала? – И он осмотрелся, видно, для того, чтобы найти следы присутствия женщины.
– Она умерла, Глеб Сергеевич. Простудилась, пневмония...
– Ох, простите... Я вам соболезную... И когда это было?
– Не вчера... Давайте об этом для вашего детектива я расскажу как-нибудь в другой раз.
– Это, пожалуй, не детектив, это драма...
В последнее время я преуспел как сторонний наблюдатель. Для этого нужна, по крайней мере, недюжинная выдержка. Ты – как бы участник происходящего, и одновременно ты плевал на все с высоченной трибуны.
Для смеху я записался в общество Сельдереева. У него, как выяснилось, голова представляла собой террариум, набитый свастиками. Они расползались от него в разные стороны, а он этого не замечал – лишь беспрерывно произносил громкие истины.
Все началось с того, что меня пригласили на загородный пикник. В апрельском небе свистели, верещали, курлыкали птицы; от бездонной синевы ломило в глазах; под кустами и в низинах еще подсыхали клочки прелого снега. Но весна, вскормленная землей, была как чувственный поток, исходящий от
