на меня. Тут у меня начали предательски дрожать руки и ноги, я зажал ладони коленками и только так утихомирил тремор.
– Ну, что теперь скажете?
– Я никогда не носил таких уродливых галстуков, – презрительно ответил я своим мучителям. – А вас, гражданка, даже под страхом смертной казни я никогда не назвал бы мамушкой.
Потом меня истязали, зачитывая бесконечный список украденных вещей: золотая цепочка, подаренная Юлиане к двадцатипятилетию, «с раком», золотая цепочка с кулоном из «лунного камня», золотая цепочка с коммунистической символикой, золотая цепочка с мусульманской символикой, золотая цепочка с крестиком, кольцо с рубином, брошка в виде паука, кулон в виде серебряного таракана на колбасном кругляше, кольцо с завитушками и аквамарином, брошка с вкраплениями бриллиантов в виде жука, серьги золотые, серьги серебряные...
Мне хотелось кричать, выть, броситься на стену, чтобы только остановить этот монотонный голос, как спираль, обволакивающий меня, закручивающий и погружающий в гнилой омут.
Впервые за все время в тюрьме я осязаемо почувствовал, сколько человеческой грязи в этих серо- зеленых казематах следственного корпуса. Ни на вонючей шконке, ни в карцере, ни у параши не было столько дерьма, как среди этих подлых и алчных людишек.
...Но на этом опознание не закончилось. Елизавета Бадминтоновна вытащила еще одну фотографию. На этот раз Я был снят вместе с ненаглядной Юлианой: она в купальнике, лопающемся на ее телесах, Я – в полосатых трусах; стоим по колено в мутной луже и, судя по выражениям лиц, очень довольны собой.
– Что это за болото? – без всякого интереса спросил я.
– Это Москва-река! – с сарказмом ответила «невеста».
– Надо же было так снять... И кто это снимал?
Кинжалкин обрадовался:
– А вот сейчас и увидите!
Вошел мужчина лет сорока пяти, с мокрой залысиной и тусклыми глазами мертвой рыбы. Я почувствовал, что и запах – соответствующий. Семь человек на небольшое помещение, да еще от кого-то несет гнилой селедкой – это было слишком.
– Представьтесь, пожалуйста, – попросил Кинжалкин, ослабляя узел галстука.
– Валерий Жвачковский!
К моему ужасу, он тут же протянул мне руку.
– Здравствуйте, Лев Поликарпович!
– Да пошел ты в задницу, козел протухший! – не выдержал я. – Кончайте этот идиотский спектакль! Без адвоката разговаривать не буду!
От такого обращения Жвачковский вспотел еще больше и, не найдя платка, стал вытирать лоб и руки своим широким, как лопата, галстуком.
– Можете молчать, это ваше право. Свидетель Жвачковский, кто из сидящих здесь мужчин вам знаком?
– Вот он! Я даже поздоровался. А он меня, я просто в шоке...
– Назовите его полное имя.
– Лев Поликарпович Огурецкий!
– Где вы познакомились?
– У Юлианы на их квартире. Этот господин у них жили.
– А где и когда вы производили фотосъемку данного события?
– В сорок первом на болоте при артналете, – подал голос я.
– Никак нет! В низовьях Москвы-реки, в последних числах мая. Два года назад. У меня профессиональная память. Я – журналист и, как видите, фотографирую неплохо!
Потом Кинжалкин долго читал протокол очной ставки; все согласно кивали, затем расписывались. Я же начертал: «Ознакомился, но разумом и сердцем не принял». И еще в уголке листа, как бы не для протокола, приписал, что «этих трех проституток надо бы отправить на лесоповал». Впрочем, я оказался недалек от истины. К моему изумлению, за Юлианой пришел конвой! И она привычно, как будто делала это всю жизнь, завела руки за спину и ушла. Вслед за ней потянулись мамаша Елизавета Хлобыстер, Жвачковский в промокшем насквозь от пота пиджаке (ему я присвоил кличку Жвачка), затем – понятые: очкастая девица, гордая от сознания причастности к правосудию, и последним – обиженный толстяк.
Мы остались вдвоем с Кинжалкиным.
– А чего Юльку под конвоем увели? Чтоб ненароком арестанты не изнасиловали?
Кинжалкин осклабился:
– Эта Хлобыстер сама кого хочешь трахнет! Под следствием она, уже три месяца. Во время распития чая то ли со злости, то ли что, кипятком обварила какого-то Члиянца – своего очередного сожителя. А потом, ха-ха, еще и обворовала, пока он в больнице корчился.
– Вот видишь, как такому элементу можно верить?
– Все вы хороши! Вот если б ты ее тогда не обчистил, не подорвал, понимаешь, веру в мужчин, она бы и Члиянца не обворовала.
В ожидании контролера Кинжалкин разоткровенничался:
– Потом мы выяснили,
– Чего только не скажешь, когда тебе на череп кипятка нальют!
Кинжалкин согласился. Я только успел подумать, что следак, в принципе, не такой уж плохой мужик, просто обстоятельства довлеют, как он порадовал:
– Завтра тебя ждет сюрприз.
Хороших сюрпризов в тюрьме не бывает. На следующий день за мной пришел конвой.
– Кузнецов Владимир Иванович! На выход с вещами.
– В распыл? – спросил я.
– В дурку.
Это и был сюрприз. Дождался.
Меня привезли в популярное в стране заведение, в стенах которого побывало немало отъявленных мерзавцев, профессиональных душегубов, знаменитых маньяков и великих безумцев. Их имена я увидел начертанными на стене туалета, куда попросился по нужде. Видно, надписи не раз закрашивали краской. Но буквы проступали вновь, как знаки сатаны.
Теперь и я здесь. И смогу осуществить данное мне Уголовно-процессуальным кодексом право быть освидетельствованным на вменяемость.
В этом заведении все было как в тюрьме: охрана, решетки, железные двери, запоры. Только почище и воздуху побольше. В палате, куда меня определили, я был четвертым. Я поздоровался, мне нестройно ответили: кто мычанием, кто кашлем, кто кивком.
На ближайшей койке сидел коротышка-кавказец лет тридцати, своими формами напоминающий мыльный пузырь, с блестящей лысиной, мясистым ртом и полным отсутствием шеи. Именно он, подняв глаза от газеты, произнес мычащее приветствие.
Вторым был человек лет сорока, с ярко выраженной уголовной внешностью – тот, что закашлялся. Даже густой ежик волос не мог скрыть уродливую форму его черепа. Матушка-природа будто специально «вылепила» его голову из бугорков: скулы, затылок, надбровные дуги, нос и даже уши представляли собой шишкообразные выпуклости.
Наконец, третьим был парень средних лет; он грудой тяжелого мяса сидел в своем углу и что-то мусолил в тетрадке. Меня он удостоил кивком. Я присел на единственный стул.
– Неплохая погода, не правда ли? – спросил я, кивнув на зарешеченное окно.
– Дерьмо! – спустя две минуты отозвался коротышка Губошлеп.
– Был тут один до тебя, – кивнув на доставшуюся мне кровать, бесцветно произнес Криминальный Череп. – Умер позавчера.
– Да-а, дела... – спустя две минуты произнес Губошлеп.
Груда Мяса недовольно засопела и нервно застрочила по листу.
...Соседей по камере, как и родину, не выбирают. Более унылая компания мне я еще не попадалась.
