– Уоуа! – выдавил я, скосив глаза к переносице.
– Вова... Ну а фамилия как твоя?
– Хе-хе, бум-бум!
Я показал действиями удары молотом о наковальню.
– Кузнецов, значит, – поняла медсестра, глянув для верности в список. – А меня звать Елизавета Сергеевна.
– Дай вам бог здоровья и радости, добрая женщина! – ответил я.
Она улыбнулась и, вздохнув, ответила:
– Не хулигань, а то я с тобой разговаривать не буду.
Я пообещал.
Жизнь в этих стенах теряла всякий свой смысл. Если пациент излечивался и его признавали вменяемым, он вновь препровождался в следственный изолятор. И на этот раз суд, уже без проволочек, выносил приговор и на сроки, конечно, не скупился. Потому что статьи у обитателей больницы были серьезные – за убийства, изнасилования.
Если же больной не имел никаких шансов выздороветь и снова шагнуть в ряды вменяемых, то судьбина его была – догнивать в этих стенах до гробовой доски. Иных вариантов не существовало.
Елизавета Сергеевна прониклась ко мне симпатией, и однажды, когда я взялся починить в коридоре сломавшийся стол, рассказала про каждого моего соседа по палате. Все, как один, были убийцами.
Парень, которого я прозвал Обалдуем, был ветераном чеченской войны, бывший морской пехотинец. Его там хорошо контузило. На гражданке работы не нашел, и вот бандиты предложили ему поработать киллером. От такой работенки у него окончательно съехала крыша, и в один прекрасный день он перестрелял всех участников какого-то криминального коллоквиума.
Самым пожилым был больной, которого уважительно звали Прокоп Петрович, или просто Дед. В этих стенах он провел то ли восемь, то ли десять лет и считался старожилом. «Отличился» Петрович тем, что в одну ночь ни с того ни сего перерезал всю свою семью, начиная с жены и кончая внуками.
Из примечательных личностей был также Ринат, который вместе с любовницей зарезал и съел двух девушек и юношу (или, наоборот, двух юношей и одну девушку).
Остальные четверо больных были совершенно деградировавшими существами, которые только ели, спали и отправляли естественные надобности. Они редко реагировали на задаваемые вопросы, могли часами раскачиваться, сидя на постели, и изредка произносить что-то, лишенное смысла.
Свое примитивное существование я скрашивал просмотром скучных телепрограмм и чтением незапоминающихся книг. По моей просьбе Обалдуй в обмен на пачку сигарет научил меня избавляться от таблеток, которыми меня начали пичкать уже на второй день.
– Как только пилюлю сунули тебе в пасть, – открыл он секрет, – сразу машешь руками, типа протестуешь, и – отвлекаешь медсестру. Тут же надуваешь щеки и языком подталкиваешь таблетку ближе к горлу. Когда запиваешь водой, глотаешь как бы большими глотками, но чтобы не проглотить пилюлю. И как можно больше отвращения на роже...
Я проникся уважением к Обалдую, меня всегда восхищали творческие люди. С той поры я неизменно действовал по его методу, и старания докторов сделать мое брюхо аптекарским киоском были безуспешными.
Ярким событием в моей жизни стала «экскурсия» в нашу лечебницу стажеров – слушателей юридического факультета какого-то милицейского вуза. Стайка юных созданий любопытно озиралась в нашей палате, девушки опасливо поглядывали на моих маргинальных соседей.
– Больной Владимир Кузнецов, – представил меня сопровождающий врач. – Кличка Фантомас... – Переждав, пока стихнет смех, он продолжил: – Утверждает, что, скрываясь от неких бандитов, вынужден был сделать пластическую операцию лица. Обвиняется в убийстве мужчины, при задержании при нем были найдены документы жертвы. Весьма изобретателен: сам принес некрологи на убиенного в несколько газет, где сообщалось о его скоропостижной кончине...
Старший среди слушателей, видно, преподаватель, выждав паузу, изрек:
– Менять лица, как маски, мечта любого преступника. Кстати, Кузнецов известен и как брачный аферист. Вскружил голову некой гражданке, жил у нее месяц, а потом обчистил. Типичный образчик современного мечтателя-мошенника с красивой легендой о благородном рыцаре, вступившем в единоборство с мафией...
Пока преподаватель молол этот вздор, я лежал на койке с блаженным лицом и скрещенными на груди руками. Вдруг он сообщил, что пишет диссертацию, и попросил меня рассказать подробно о моей необыкновенной жизни. Он пообещал, что мои воспоминания не войдут в уголовное дело и в историю болезни.
И я оторвался. Меня понесло... Я поведал о том, как боролся в одиночку со всей наркомафией Таиланда, как жил на необитаемом острове, как меня арестовали мои бывшие коллеги... В конце концов мне надоело смотреть на юные ухмыляющиеся лица, в которых не было ни малейшего доверия или сочувствия, и я пустился в сочинительство. Я рассказал, как я совершил побег из Бутырки на воздушном шаре. И, когда меня со смехом спросили, как я его туда протащил и чем его надувал, я тут же без обиняков поведал, что, будучи в наряде по тюремной кухне, надул газом от плиты двести двадцать презервативов и тут же отправился в воздушное путешествие. Но в районе Красной площади мне пришлось совершить вынужденную посадку, потому что постовой милиционер расстрелял поочередно все надутые контрацептивы, и приземлился я как раз точно на трибуну Мавзолея. Затем я в красках рассказал о том, как поднял на восстание пациентов Центра имени Сербского, и наш лозунг был: «Болезнь или смерть!» А усмирял нас лучший спецназ ФСБ... В тюрьме же я стал чемпионом боев без правил и был коронован в воры законе, после чего зэки, в духе демократических перемен, единодушно избрали меня на должность начальника Бутырки...
Диссертант торопливо записывал эту ахинею в свой блокнотик, кивая головой, как китайский болванчик. Слушатели же внимали мне, раскрыв от изумления рты.
Через какое-то количество дней (подобно соседям по палате, я уже перестал интересоваться числом и днем недели) меня вызвали к главврачу. Эммануил Степанович Цыпкин, как и все психиатры с учеными степенями, носил бороденку, золотые очки, ходил в больнице в домашних тапочках, и, собственно говоря, я о нем больше ничего не знал. На моей памяти он лишь однажды появился с обходом в нашей палате, но общался только с сопровождающим медперсоналом.
В кабинете Цыпкина в облаке табачного дыма сидел Паша Баздырев. Он разговаривал по телефону.
– Гостинчик привез? – поинтересовался я вместо приветствия.
– Я прочитал твои бредовые фантазии, которые ты наплел соискателю, – заметил он, положив трубку.
– Заср...ц, а ведь обещал никому не показывать.
– Не расстраивайся, к уголовному делу эта чушь приобщаться не будет. Твоя история про полет на гондонах меня позабавила... А этот дурачок-преподаватель на полном серьезе спросил меня, надо ли ему засекречивать диссертацию, потому что раскрывается способ побега из тюрьмы.
Баздырев рассказал мне, как иногда бывало при его хорошем настроении, анекдот из жизни ментов: «Начальник спрашивает у лейтенанта, который только что спрятал начатую бутылку водки: „Что это у вас там в портфеле?“ – „Уголовное дело!“ – „А почему булькает?“ – „Так ведь открытое же!“
После чего Баздырев равнодушно сообщил, что обвинения по эпизоду с брачной аферой и кражей драгоценностей у гражданки Хлобыстер с меня сняты. Оказывается, наша доблестная милиция задержала неуловимого Леву Огурецкого, который действительно существовал и не был вымышленным персонажем в моей личной драме. Как выразился Баздырев, количество обманутых женщин достигло критической массы, и эта масса раздавила Леву. Он был задержан лично очередной несостоявшейся жертвой, которая случайно увидела его портрет в газете под рубрикой «Их разыскивает милиция». Огурецкому сильно не повезло. Очередная женщина его мечты оказалась в недавнем прошлом чемпионом Европы по метанию молота. Она скрутила его, как Поддубный кочергу, и передала компетентным органам. Валерик Жвачка, который лжесвидетельствовал против меня, по словам Баздырева, был пассивным педиком. Он толкался в мужских сортирах, приставал к мальчикам. Когда об этом пошла молва, его по-тихому вытурили из газеты, в которой он работал. Потом Валерика зацепили люди из КГБ, устроили в другую газету. В туалетах он уже не
