не сделал попытки подняться, увидев людей. Они подумали, что он, наверное, выдохся, целый день пытаясь освободиться, но тотчас увидели, как он поджимает ногу – она была согнута под каким-то странным углом, наверное, олень повредил ее, когда бился в капкане. В свете фонариков они заметили клочья шерсти, выдранные проволокой, и раны, которые уже принялись осаждать муравьи. В душе Эспосито зародилось чувство вины – зачем причинять страдания животному? Он взглянул на Габино, тот действовал абсолютно хладнокровно и лишь время от времени замирал, вслушиваясь в окружавшую их тишину. Октавио стало интересно, было ли у старика собственное мнение о происходящем или он всего лишь исполнял приказ, не вдумываясь в его смысл. Казалось, он никогда не менялся, будто камень, его не задевали никакие события, не обуревали никакие желания, Габино был столь же равнодушен к ночи, как и ко дню. Эспосито же, напротив, с детства готовили на роль борца, хотя его борьбе и было суждено развернуться среди бумаг; и сейчас он почувствовал, как сердце колотится в груди. Октавио никогда не попадал в самую глубь ночи, как сегодня, в этом поле, где их окружали миллионы живых существ, причем многие из них были ядовитыми и голодными. Тем не менее страха Эспосито не испытывал и подумал, что, даже не будь рядом Габино, он безо всякой боязни шагнул бы в темноту. Перед тем, как освободить оленя из ловушки, они веревкой стянули ему ноги. Другую веревку старик одним концом привязал к рогам, а другим – к хвосту, лишив таким образом животное возможности бодаться. Они подогнали «лендровер» и погрузили его в машину.
Они собирались проделать все в условленном месте, недалеко от Центральной базы, где олень будет непременно замечен на следующий день, как только охотники пойдут своей обычной дорогой. Но когда они двинулись к намеченному дереву, лай собак заставил их отступить. Служба безопасности французского президента прибыла в заповедник на день раньше, поэтому Габино и Эспосито пришлось проявить благоразумие и осторожно удалиться на пару километров от задуманной точки.
Старик не хотел задерживаться здесь надолго и остановился в долине, где росли каменные дубы, решив, что место подходящее. Когда они вышли из машины, он велел Октавио не зажигать фонаря: глаза уже привыкли к темноте, да и луна освещала окрестности.
Они опустили оленя на землю и протащили несколько метров до толстого дуба с отпиленными ветками, походившего на канделябр. Габино двигался быстро, не давая парню вмешиваться, словно это задание требовало решительности и жестокости, которыми тот не обладал. Старик перебросил через крепкий сук один конец веревки, велев Эспосито держать его, другой же обмотал вокруг шеи животного. Октавио уже догадывался, что они собираются сделать, но теперь понял, как именно. Олень, не будучи в состоянии шевельнуться, с неестественно вывернутой головой, притянутой к хвосту, смотрел на них выпученными глазами, в которых читался дикий страх. Тем временем старик вытащил из кармана и щелчком открыл нож с деревянной рукояткой и кривым лезвием, какими часто пользуются местные крестьяне. Эспосито услышал приказ «Тяни сильнее» и, только когда Габино повторил его, осознал, что обращен он к нему. Он с силой потянул веревку, но смог лишь приподнять голову животного, у которого из-за тугой петли, стягивающей шею, вывалился язык. Веревка почти не скользила по ветке, из-за шершавой коры блок выходил никудышный. Веревка обжигала Октавио ладони, он попробовал еще раз, но так и не смог поднять оленя с земли. Старик повернул голову, и Эспосито подумал, что тот смотрит на него, хотя в темноте глаз разглядеть было невозможно. «Я подниму его, а ты будешь резать», – сказал старик, вкладывая в его руку нож. Затем начал короткими и сильными рывками постепенно поднимать оленя в воздух. Животное задохнулось бы, будь оно подвешено лишь за шею, но веревка была соединена с той, что связывала рога и хвост; таким образом вес распределялся равномерно. Октавио решил, что олень должен умереть не просто от удушья, его именно повесят – своего рода показательная казнь. Эспосито понял, что должен сделать, объяснений больше не требовалось. Он посмотрел на нож – лезвие сверкало в блеклом свете луны, словно серебро. Олень, оказавшись в воздухе, сделал несколько рывков, пытаясь высвободиться, но только еще больше затянул удавку на шее и тотчас замер. Он со страхом смотрел на людей, и Октавио не мог оторвать взгляд от его испуганных глаз. «Теперь, – услышал он голос за своей спиной, – резким ударом отрежь ему хвост». Он отлично понимал, что произойдет дальше: вес тела примет на себя шея животного, и позвонки разойдутся, разрывая костный мозг, – быстрая и грязная смерть. Эспосито посмотрел на оленя: интересно, понимает ли тот, что его ждет? Не потому ли в его взгляде столько ужаса, что он догадывался о намерениях людей с той минуты, как попал в капкан? И сколько, интересно, оленей или собак уже убил старик, раз действует так уверенно? Он поднял левую руку, крепко схватил хвост за то место, к которому была привязана веревка, и почувствовал что-то влажное и липкое: олень облегчил кишечник. «Прямо как человек, – подумал Октавио. – Знает, что умрет». Прошло уже больше часа с того момента, как они тихо выехали из старого дома через задние ворота. Как всегда, он был готов помочь, но представить себе не мог, что скоро будет в одной руке сжимать страшный, заточенный нож, а другой резать плоть, убивая это красивое животное, затравленное и беззащитное. Его небогатый опыт по части акций саботажа прежде ограничивался покушением на неодушевленные предметы – однажды он поджег казенную машину, потом неоднократно резал кусачками проволочное заграждение в заповеднике, – но никогда еще его действия не были направлены против чего-то живого, пульсирующего под его рукой. Эту работу всегда выполнял Габино. «Ближе к крупу», – снова услышал он за спиной голос, теперь уже более жесткий и решительный. Октавио поднес нож к самому основанию хвоста и почувствовал, как у оленя напряглась каждая мышца, каждое сухожилие. Эспосито приставил нож к хвосту, в сантиметре от своего большого пальца. «Режь и быстро отходи, чтобы он не сбил тебя с ног», – услышал он и глубоко вздохнул, собираясь с силами и ожидая последних указаний. Но старик молчал. На секунду Эспосито подумал, что, может, стоит поменяться ролями – пусть он снова будет держать веревку, – но не решился предложить. Он легонько, словно цирюльник, провел ножом по коже и удостоверился, что она поддается довольно легко. Затем быстро надавил изо всех своих сил – и резко полосонул лезвием по основанию хвоста, который в следующее мгновение остался у него в руке. Октавио отпрянул, а олень, грузно рухнув вниз, оказался подвешенным за шею. С вылезшими из орбит глазами он несколько раз отчаянно дернулся и остался висеть неподвижно. Эспосито почувствовал что-то влажное и теплое у себя на губах и, машинально облизнувшись, узнал маслянистый вкус крови. Сплюнув в сторону, он посмотрел на покачивающееся тело оленя. Габино не сказал ни слова одобрения, лишь подтянул животное повыше, привязав веревку к стволу дуба, так что труп оказался достаточно высоко и был хорошо виден издалека.
Затем так же тихо они вернулись домой. Октавио дрожал и чувствовал себя потерянным, как подросток, но в глубине души гордился, что прошел это испытание на жестокость – испытание, которое его ровесники из этих мест уже выдержали лет пятнадцать назад. То, что он сделал, было своего рода крещением, а кровь на губах – причастием.
Донья Виктория в конце той недели отпустила служанку и с нетерпением ждала их дома – она не легла спать и сидела в кресле с высокой спинкой, стараясь уловить шум мотора «лендровера», который различила бы среди сотен других. Хотя это была не первая вылазка Эспосито, приезд французского политика превращал ее в дело весьма рискованное. Все время, что их не было, она сильно нервничала.
Когда он снова появился в гостиной, освещаемой лишь тусклым светом луны, в пыльных сапогах, с пятнами крови на рукавах и лице, она встретила его как сына после долгой разлуки. Усадив возле себя, в потемках, донья Виктория заставила его рассказать все в мельчайших подробностях. А потом они разошлись по своим комнатам и стали ждать, а ждать оставалось еще несколько часов. Любой скандал, любой инцидент были лучше того порядка, который администрация хотела насадить в Патерностере; эта земля словно уже вернулась во владение доньи Виктории, не хватало лишь санкции Верховного суда. Они проиграли несколько битв, но не войну, и слепо надеялись на победу, как терпящая поражение страна верит в смертоносную мощь нового оружия, чье вмешательство должно изменить ход боевых действий.
