электроприборов. Он открыл шкаф в спальне и провел рукой по блузкам Глории, по ее курткам и брюкам, прикоснулся к дешевым ювелирным изделиям, хранившимся в маленькой деревянной шкатулке. В ванной дух затхлости уже перебивал запах мыла, растрескавшегося в керамической мыльнице. Рикардо открыл флакон духов и ощутил нежный, шелковистый аромат – именно такой он и ожидал найти. Никогда не видев Глорию, он подумал, что хорошо узнал ее – так узнают друг друга мужчина и женщина из разных стран, общающиеся посредством писем и понимающие, что никогда не встретятся. Он знал ее лицо, мог закрыть глаза и восстановить его в памяти; знал ее любимые цвета и запахи, вкусы и то, что она не любила; знал картины, объясняющие ее мировосприятие. Единственное, чего ему недостает, подумал Купидо, – это ее голоса: его он никогда не слышал. Сыщик вернулся в гостиную, к шкафу, где во время первого визита с Англадой заметил несколько видеокассет с надписями, относящимися к путешествиям и ее выставкам. Рядом с кассетами лежали фотоальбомы. Рука детектива замерла на несколько секунд, будто что-то вспоминая, и вернулась назад, к фотографиям. Там должна находиться вторая половина разгадки. Сдерживая легкую дрожь в полных нетерпения пальцах, он по порядку перелистывал твердые картонные страницы, быстрым взглядом осматривая каждую. Купидо хорошо знал, что ищет, ведь в прошлый раз его внимание привлекло то, что на некоторых снимках Глория с Англадой были запечатлены вместе – кто-то ведь должен был их фотографировать. Он нашел ее во втором альбоме. Одинокая фотография, вне всякой серии, словно ею просто добили заканчивавшуюся пленку, а может, она была чьим-то подарком. Они сидели по разные стороны стола в квартире Англады, лицом к лицу, в профиль к фотографу, держались за руки и глядели друг на друга с улыбкой – этот стол явно казался разделяющей их ненавистной помехой. Видимо, это снимок той поры, когда они еще были счастливы вместе. Со стены между двумя окнами на них бесцеремонно глазела сотня крошечных лиц с выпускного фото. Зрачки детектива напряглись, пытаясь рассмотреть маленькие головы в рамке. «Почти тот же возраст, та же ученая степень, тот же город. Возможно, тот же самый факультет. Вот что поменялось вчера в его доме: Англада заменил фотографию своего выпуска портретом, написанным Глорией», – подумал Купидо, вспоминая перемену, произошедшую в квартире адвоката. Он вгляделся в снимок внимательней, но лица получились размытыми, а темная линия букв, тянувшаяся под ними, походила на вереницу муравьев. Уже не боясь шуметь, сыщик порылся в ящиках и нашел лупу. Благодаря ей детали были видны гораздо лучше, но все равно резкость и маленький формат снимка – девять на тринадцать – не позволяли установить что-либо определенное. Он вздохнул, глядя на приведенные в порядок и пронумерованные прозрачные негативы. Купидо просмотрел их на свет лампы, боясь, что это фото окажется чьим-нибудь подарком, и негатива не будет.
Но он был тут, в конце отрезка пленки, которую сыщик вытащил из пакета, не прикасаясь пальцами к эмульсии. Он узнал силуэты Глории и Англады. На негативе у них были белые волосы, серая кожа и беззубые рты, как у мертвецов: лица, очень походили на черепа. В свое время Рикардо занимался кино и фотографией и знал, что может дать негатив, умело помещенный в увеличитель. Он завернул пленку в лист бумаги и спрятал во внутренний карман пиджака. Купидо был уверен, что не ошибается.
22
Жизнь становилась невыносимо долгой. Теперь, когда бороться стало не за что, дни казались ей нескончаемыми, а ночи – вечными. Решение Люксембургского верховного суда лишило ее всяких надежд. Теперь она могла бы умереть, упасть, сраженная молнией, на пол, покрытый старинной и натертой до блеска плиткой, и ничего бы в мире не изменилось. Лишь Октавио тосковал бы по ней, какое-то время чувствовал боль и, возможно, беспомощность. Хотя ее смерть освободила бы его от многочисленных обязанностей. Сидя перед туалетным столиком в своей комнате, донья Виктория смотрелась в овальное зеркало. Она стала резко стареть, это началось три недели назад, в тот день, когда пришло известие о смерти Глории. Зеркало не желало льстить: кожа побледнела, и на ней проступили темные пятна. Любопытно, подумала она, те же самые веснушки, в детстве являющиеся признаком здоровья и энергии, в старости превращаются в предвестников рака и некроза тканей. Кроме того, ее веки сделались совсем тяжелыми, а губы дрожали, как у старого пса. И куда только подевалась та женщина, какой она была сорок лет назад, сильная и боевая, готовая опровергнуть смехотворное утверждение, будто единственная сфера общественной жизни, где может проявить себя женщина, – это церковь?! Она взяла на палец каплю французских духов, которыми пользовалась с пятнадцати лет, и прикоснулась к мочкам ушей, впервые задумавшись, зачем напрасно, непонятно для кого молодиться? «Нет, пока нет. Еще есть Октавио», – тихо пробормотала донья Виктория. Ради него она обязана держаться весь отпущенный ей срок. Все эти годы он был столького лишен из-за нее... Она сподвигла его на тягостный переход через пустыню, обещала далекую Обетованную землю, добравшись до которой, они увидели, что гранаты и грозди винограда – всего лишь мираж, а ядовитые осы заполнили ульи. Она заставила его идти босиком по песку и не давала останавливаться, чтобы напиться воды, которая так необходима в детском возрасте. Теперь он вырос, и она была единственной виновницей его жажды. Она позвонила в серебряный колокольчик и подождала, пока служанка поможет ей спуститься в гостиную. Спускаясь по лестнице, старуха не была уверена в крепости коленей и распухших лодыжек в узких туфлях на тонком каблуке – донья Виктория никогда не позволяла себе дома ни носить мягкие тапочки, ни покрывать плечи ужасной старинной шалью, черной, серой или коричневой, что лишь собирает пыль и перхоть. Она взяла девушку под руку и почувствовала силу ее молодых мышц. В то же время от колышущейся при каждом шаге груди служанки исходила такая эротическая теплота и нежность, которые нельзя было не заметить. Девушке исполнилось двадцать два года, природа наградила ее красивым лицом, карими глазами, черными волосами и весьма соблазнительными формами. В этом доме ни одна служанка не задерживалась больше двух лет – принимая на работу, им ставили условие, что пробудут они здесь именно столько. Донья Виктория была уверена, что о втором условии служанки сами интуитивно догадывались, поэтому говорить о нем не приходилось. Впрочем, они получали отличное жалованье, да и работать приходилось немного: следить за порядком в доме, пока хозяева в Мадриде, делать уборку, строго соблюдать вышедший из моды этикет и по выходным двадцать четыре часа в сутки быть наготове, чтобы исполнить любое поручение, – таких дней за год набегало не больше ста. Срок подходил к концу, и девушка стала проявлять некоторые признаки нетерпения: она уже не задерживалась перед Октавио, подавая аперитив, и начала лениться. В один из последних выходных донья Виктория уехала в Мадрид и оставила под кроватью монету. Вернувшись в следующую пятницу, она нашла ее на том же самом месте, хотя строго наказала служанке как следует прибрать спальню. Она представляла, как в ее отсутствие девушка – одна в огромном доме – бродит по комнатам, валяется, а может, даже спит на ее кровати, примеряет ее драгоценности и душится ее духами, роется в ящиках и осматривает все вокруг в поисках чего-нибудь, что подтвердило бы слухи, ходившие по Бреде, будто половина вещей в этом доме присвоены незаконно. Кроме того, она начала слишком открыто улыбаться гостям, особенно высокому детективу, а донья Виктория давно усвоила: чем больше служанки кокетничают с гостями, тем менее ценят хозяев. Скоро надо будет искать замену.
Старость подарила ей мудрость и время, чтобы наблюдать за происходящим вокруг, и Донья видела, что сам Октавио равнодушен к девушке. Это стало заметно с тех пор, как здесь появилась Глория, а после ее смерти женщины, казалось, вообще перестали его интересовать. Донья Виктория не была ему матерью, но по прошествии стольких лет отлично изучила его вкусы, страхи, желания и слабости. Только она могла защитить его. Поэтому и не отказалась принять у себя детектива со странным именем Купидо. Пусть он лучше опрашивает Октавио в ее присутствии, чем застанет врасплох где-нибудь на улице. От этого человека веяло опасностью, в отличие от лейтенанта полиции, – тот говорил по шаблону, как учили, а против холодного юридического языка Эспосито блестяще умел защищаться. Угроза таилась в детективе, в его спокойной манере задавать вопросы, так что трудно угадать, что в них может быть скрыта ловушка.
Они вошли в гостиную, и служанка помогла ей сесть в кресло.
– Принести вам что-нибудь? – спросила девушка с заботой, какой не выказывала в последние недели, словно заметив тревогу и страх, поселившиеся в доме.
