предупредить, чтобы скорее ехали домой. От верной смерти людей спасла. А сама в своей избушке осталась, потому что не получила распоряжения оставить пост. Вот мне хочется пьесу написать о ней. Вообще о девушке, готовой всегда выполнить свой долг перед родиной и перед любимым человеком.
Гриша проговорил все это единым духом, словно прочел написанное и заученное. Выслушав его, Тамара ревниво спросила:
— Ты, наверное, все выдумал? Писатели любят приукрашивать.
— А зачем мне выдумывать, — ответил он. — Кого хочешь спроси. Все об этом знают. Это я тебе только про Женю рассказал. А если вспомнить про Тараса Ковылкина? Книгу написать можно. Простой лесоруб с отмороженными в финскую войну ногами, а какие чудеса здесь творил! Орден получил за свою работу в тайге. Он любил одну девушку, Марину. Где она сейчас — не знаю.
— Наверное, с ним, — предположила Тамара.
— Нет. Его я встречал. Он в лесотехническом учится. А ее не видал ни разу.
Тамара мстительно засмеялась.
— Ты что? — тихо спросил Гриша, охваченный воспоминаниями.
— А позавчера один человек сказал мне, что жизнь не особенно веселая и у него богатая мысль не сходится с бедной действительностью…
— Какого-то дурака слушаешь… — оживился он, радуясь, что может прочитать Тамаре умную лекцию о радости творческой жизни. Но вдруг вспомнил, что ведь это он вечером в день приезда рисовался перед ней своими туманными рассуждениями о смысле жизни.
— Я давно знала, что ты дурак. Гришка дурак! — пропела она как маленькая и бросилась бежать по лежневке, рассыпая в таежной тишине звонкие колокольчики смеха.
И он, забыв свою наигранную солидность, тоже как маленький побежал за ней. Но догнал только у самой дис-ютчерской, и то только потому, что она дала догнать себя.
Легко дыша, она прижалась к нему и быстренько погладила его руку: «Не сердись, я больше не буду», но тут же сказала:
— Видишь, как я бегаю… Любого догоню.
РАЗГОВОР ПО ДУШАМ
Желание написать пьесу возникло неожиданно. Гриша сидел в театре и смотрел на Женю, одетую в голубой сарафан. Она показалась ему ослепительной. Когда она появлялась на сцене, все как-то тускнело, сливалось с фоном. Потом он понял: так казалось потому, что он смотрел только на нее.
А смотрел он только на нее потому, что это была та самая росомаха Женька, с которой он вместе работал в лесу. Когда он подъезжал на своей лесовозке и требовательно сигналил, она выходила из диспетчерской и надменно помахивала рукавичкой: «Можешь ехать».
Та самая, и совсем другая.
Разве эту посмел бы он толкать в снег и с мальчишеской запальчивостью обзывать «росомахой» и «дурой»?
Вот как искусство поднимает человека.
Мысль о том, что человек, поднимая искусство, и сам поднимается вместе с ним, пришла гораздо позже.
Гриша очень хотел подойти к Жене, но не посмел.
В это время уже печатался сборник его рассказов. Гришу приглашали на различные литературные собрания, но он еще не привык к волнующему званию «молодой писатель».
Он начал мечтать. Вот он, известный литератор, автор многих книг, пишет пьесу. Главная роль предназначена, конечно, ей, тоже уже прославленной артистке. Она играет эту роль.
Картины небывалого торжества туманили его голову и застилали глаза. Он налетал на прохожих, приходил в себя и отважно думал: а почему бы и в самом деле не написать пьесу?
Потом он поверил в эту мысль до того, что она начала беспокоить его.
Приехав на каникулы, засел за работу. Днем, когда в доме никого не было, писал в столовой, по вечерам на веранде, заслонив лампочку газетным колпаком, чтобы не мешать Анатолию.
Ему никто не мешал. Тамара, прибрав в комнатах, уходила на кухню. Тихонько напевая, она готовила обед или стирала. Покончив с домашними делами, открывала дверь в столовую и усаживалась на своей постели с книгой.
И все с ним были ласковы и приветливы, как всегда. Он вел себя так, как полагается человеку, приехавшему домой отдохнуть. Он помогал по хозяйству, носил воду из колодца, с удовольствием колол дрова. Вместе с Анатолием и Тамарой работал в огороде.
И никто никогда не благодарил его за это, не советовал отдохнуть — в доме работали все, а он такой же член семьи, как и остальные. Поэтому он чувствовал себя вольно и непринужденно.
Верно, отец был молчаливее, чем всегда. Меньше шутил с домашними. Какая-то забота угнетала его.
Гриша спросил:
— Тебе, может быть, помочь надо?
— Надо, — согласился отец. — Зайди после обеда в гараж, если будешь свободен.
Уверенный, что отец позвал его для того, чтобы помочь отремонтировать машину или разобраться в складе деталей, как это бывало раньше, он разыскал свою рабочую одежду. Комбинезон висел в чулане, выстиранный и починенный, сапоги смазаны, бери надевай — и на работу.
Когда Гриша явился в гараж, отец, одобрительно посмотрев на него, сказал: «Полный порядок» — и повел показывать свое хозяйство.
Он сделался таким, как и прежде, хлопотливым и разговорчивым. И в гараже все было то же. Как и прежде, пахло бензином и горелой резиной, в механической мастерской гудели станки и по временам взвизгивала пила или начинало трещать точило.
Стоя на краю бетонированной ямы, Гриша сказал:
— Помнишь, как мы тут мою машину ремонтировали? Ночью. Пока не закончили, не ушли.
Отец улыбнулся в усы.
— Это хорошо, что не забываешь. Вот тогда мы с тобой сроднились. — Он положил руку на его плечо, словно обнимая, и повел к себе в контору. — Ты, Гриша, этого не забывай никогда. Особенно помни, что ты рабочий. Труженик. Талантом не гордись, ничего он не стоит, если рабочую свою суть забудешь. Видишь, мать твой комбинезон постирала, заштопала. «Гришенька вернется, наденет». Томка по глупости посмеялась: «Зачем ему, он писатель». Мать ее отругала: «Что ты понимаешь: он — рабочий человек». А ты не догадался и спасибо сказать. Матери-то. Мне твоя помощь не нужна, она мне приятна — вот это учти. Всякого твоего подарка она мне дороже. Писатель, по-моему, всегда должен сапоги про запас держать и рабочую одежду. Ты учить людей берешься, так учи с толком, чтобы тебе верили. А сначала сам поучись. Я, может быть, не так говорю? Ну садись. Потолкуем.
— Знаю я все это, — ответил Гриша, усаживаясь на знакомую табуретку, затертую до блеска. — И ничего не забываю.
— Знаешь? Это хорошо, — неторопливо проговорил Афанасий Ильич. — Признал ты меня отцом по своей доброй воле, значит, признавай до конца. Я тебе отец, ты мне сын. А я еще и член партии, а значит, за сына и за все его дела еще и перед партией в ответе. И ты меня послушай. Книга твоя мне не понравилась. Ты погоди, не вскакивай. Сиди и слушай. Не во всем понравилась. Природа там и переживания — это хорошо. Это ты умеешь. А зачем ты все приукрашиваешь? Или плохо у нас тебе кажется, неинтересно? Есть такие бойкие сочинители: рабочего или колхозника только на картинке видели, а берутся писать о труде. Ну и получается у них труд — песня, труд — отрада, чуть ли не труд — лучший отдых. Так только белоручки да подхалимы пишут. У тебя, в твоих рассказах, люди на работу как на гулянку идут и все чему-то очень радуются. А труд — это труд. Он пока тяжелый, особенно у нас в лесу. Тут и болото, и комары, зимой мороз, снег по горло. Еще не забыл, наверное, как машины зимой заводили. А как ремонтировали на морозе? Сейчас, конечно, легче. Лучками не пилим, на конях не трелюем. Машины,
