Сочинитель он был неважный. Все же за какие-нибудь десять минут заявление было написано. Но расписывался он молодцевато, с удалью, с шиком.
Лина смотрела на него насмешливо, но Мишку теперь ничем не смутишь. Отдавая заявление, он подмигнул. Она возмущенно вскинула голову и, тряся сережками, ушла к Виталию Осиповичу, прямая и острая, как нож. И в эту именно минуту Мишка понял, что никуда его отсюда не уведет неспокойное бродяжье сердце. Никуда. На тракторе будет работать, кирпичи, если уже придется, подносить станет, но не уйдет.
Вышла Лина. Проходя мимо него, насмешливо скосила глаза и снова задала тот же ехидный вопрос:
— Нашел мамку, сирота?
Мишка из-под чуба прищурил на нее пронзительный цыганский глаз, чуть-чуть дрогнули в неуловимой улыбке мускулы под темной обветренной кожей:
— Нашел.
— Где?
— Недалеко отсюда, в здешних окрестностях.
Лина официальным тоном сказала:
— Пройдите к начальнику.
Войдя в кабинет. Мишка остановился перед столом.
— Садись, герой, — ворчливо сказал Виталий Осипович. — Вещи твои где? В городе бросил. Ишь ты, как стремительно вылетел… Съезди, привези. Живи как человек. Бродяжить теперь не модно. Деньги есть? Хорошо. Сегодня переночуешь у меня, а потом придумаем, где жить. Через пять лет обещаю — и здесь такси будут. Только сам вряд ли захочешь на прокате работать. А я бы тебе советовал подумать насчет бригады Козырева. Делу выучишься.
— А кто этот Козырев?
— Ого, — воскликнул Виталий Осипович. — Козырев — это мастер. Каменщик!
— Нет уж, я лучше на тракторе, — торопливо проговорил Мишка, опасаясь, что Корнев вспомнит еще о каком-нибудь замечательном бригадире, который может Мишку делу выучить, а Мишка — шофер, первый класс, и никакого дела он больше знать не желает.
— Ну ладно, — сказал Корнев, листая свой карманный блокнот. — Считай, тебе повезло, что из города вышибли. Тут у нас настоящие дела, а в городе и без тебя бездельников хватит. Да учти, будешь волынить, я тебя отсюда так налажу, что не скоро остановишься.
В городе Мишка пробыл один день. Зашел к другу, у которого перед отъездом оставил свои вещи, выпил с ним на прощанье и, выпивая, скорбно похвалялся:
— Я к северу привычный. Меня, понимаешь, тайга к себе тянет. У нас там строительство такое, что не всех берут без разбора. Куда бы я без прав. А мне трактор дали. Ты не смейся.
Друг — тоже шофер, пожилой, семейный человек, хмуро соглашался:
— А я и не смеюсь. Ты, Мишка, мне напиши, как заработки и все такое. Узнай, школа есть ли.
— Построим школу, — небрежно пообещал Мишка.
В ожидании поезда он бродил по мокрому асфальту перрона. То и дело принимался мелкий дождь, все кругом было мокро и неприглядно, и Мишка думал: сколько трудностей приходится переживать человеку с неспокойным, пылким характером.
Потом он вспомнил Лину. Обернулся к окну. По стеклу текли дождевые слезы, оставляя черные, извилистые дорожки. Там расплывчато отражалось его лицо и лихой чуб, закинутый на мех кубанки. Он поправил чуб и презрительно сощурил глаза.
Но тут рядом с ним возникло еще одно лицо, и чья-то рука ударила его по плечу. Мишка обернулся. Перед ним стоял друг по лесопункту, тоже шофер Гриша Петров, с которым он не видался с тех пор как покинул леспромхоз. Гриша сказал, что он только что вернулся в город из дому, где проводил каникулы.
Мишка пренебрежительно плюнул окурком:
— А меня начальник Бумстроя, Корнев, помнишь? Ну вот он. Зовет к себе на работу. Поеду, погляжу, как там разворачиваются. Если жизнь подходящая, может быть, и останусь. Нам к северу не привыкать. Ну, а ты как?
Гриша сказал, что у него вышла книга.
— Врешь! — не поверил Мишка.
Тогда они подошли к книжному киоску. Купив книгу, Гриша написал на ней: «Другу моему, таежному шоферу от автора». Принимая подарок. Мишка все еще не мог сообразить, что же это происходит, — перед ним стоит живой писатель и запросто разговаривает с ним о всяких делах. Надо прямо сказать, книг он прочел немного, а если по правде, то совсем мало, и по своей малой грамотности считал писателей существами если не вовсе мифическими, то вполне недоступными.
Через неделю он уже работал на тракторе. Жить определился в холостяцкое общежитие. Выдавая ему постельное белье, комендант общежития Клавдия Ивановна предупредила:
— Ну, гляди, чтобы все по-хорошему, без глупостей, антисанитарные правила соблюдай, а то у меня скоро загремишь. Я за свои последствия не отвечаю.
Мишка спросил:
— Что это вы, не узнавши человека, сразу и сурьезничаете?
— То и сурьезничаю, что не знаю, какой ты есть!
— Я веселый.
— Оно и видно, — низким голосом протянула Клавдия Ивановна, — сто чертей в тебе сидят без одного.
Она закурила и, засовывая обгорелую спичку в коробок, разрешила:
— Ну, располагайся.
Часть третья
НАВСТРЕЧУ ЛЮБВИ
Письма от Виталия Осиповича приходили не часто, и Женя привыкла к этому. Она ко многому привыкла, и одно только всегда по-новому волновало ее, принося радости или разочарования, — выход на сцену. К этому привыкнуть нельзя, хотя невозможно себе представить ничего более однообразного, чем выход в одной и той же роли.
Всякий раз приходилось надевать то же платье, что и в прошлый раз, так же красить лицо, делать строго определенное количество шагов, повторять одни и те же слова — все очень Однообразное, заученное, наигранное. Но каждый раз она по-новому переживала все это заученное и кажущееся однообразным.
В чем тут дело, она не могла понять и никто не мог объяснить.
Вероятно, это как листья одного дерева — все они одинаковые, но нет ни одного похожего на другой. Хоть тысячу листиков перебери.
Это был ее первый сезон. После окончания студии Женю сразу закрепили за театром. Но с ролями не спешили. Ей по-прежнему приходилось подвизаться на тех же второстепенных и третьестепенных ролях, что и раньше, когда она еще только училась.
Во всем, как она понимала, был виноват ее возраст. Некоторым почему-то кажется, что двадцать пять лет — детский возраст. Вот когда вам стукнет сорок, тогда дадут сыграть что-нибудь вроде Ларисы или Джульетты. А пока можете любоваться на заслуженную Костюкович. Ей уже давненько исполнилось сорок. Но она, пока жива, не допустит Женю к настоящим ролям.
К этому Женя тоже привыкла.
