— Я боюсь будущего, в котором господствует новый тип человека Дик-охотник. Он для меня — символ отступления, символ поражения человека в борьбе с природой.
— Ричард — хороший мальчик. Только диковатый, — сказала мать из кухни. — Ему нелегко приходится одному.
— Я не о характере, — откликнулся дед. — Я о социальном явлении. Когда ты, Ирина, научишься абстрагироваться от повседневных мелочей?
— Буду я абстрагироваться или нет, но если бы той зимой Дик не убил медведя, мы все перемерли бы с голоду, — сказала мать.
— Дик уже ощущает себя аборигеном этих мест, хозяином леса. Он бросил ходить ко мне пять лет назад. Я не уверен, помнит ли он азбуку.
— Зачем? — спросила мать. — Книг все равно нету. И письма писать некуда. И некому.
— Дик много песен знает, — сказал Олег. — И сам сочиняет.
Олегу стало немного стыдно, что ему приятно ощущать недоброжелательство Старика к Дику, и потому он стал Дика защищать.
— Не в песнях дело. Песня — заря цивилизации. А для малышей Дик кумир. Дик-охотник! А для вас, бабы, он пример. «Посмотри на Дика. Вот хороший мальчик!» А для девчонок он — рыцарь. Ты не обращала внимания, какими глазами на него глядит Марьяшка?
— Пускай глядит. Замуж выйдет. Для поселка хорошо.
— Мама! — не выдержал Олег.
— А что?
Мать, как всегда, ничего не замечала вокруг, жила в каком-то своем мире, пережевывала древности.
— И тебя радует мир Диков, дичат, дикарей? — Старик был зол. Он даже грохнул кулаком по столу. — Мир благополучных быстроногих дикарей?
— А что ты предлагаешь взамен?
— Вот его, — Старик положил тяжелую ладонь на затылок Олегу. — Мир Олега — это мой мир, это твой мир, от которого ты пытаешься отмахнуться, хотя тебе-то никакого другого не дано.
— Боюсь, ты не прав, Боря, — мать пошла на кухню, сняла с огня миску с кипятком и принесла в комнату. — У нас сахар кончился.
— У меня тоже, — сказал Старик. — Сейчас корни худые, несладкие. Эгле говорит, что придется месяц потерпеть. Поедим с хлебом. Ты же интеллигентная женщина, ты должна понимать, что мы как общество обречены на вырождение, если будем делать ставку на Дика, если на смену нам придут дикари- охотники.
— Не согласна с тобой, Боря, — сказала мать. — Нам бы выжить. Я сейчас не о себе конкретно говорю, а о поселке. О детишках. Когда я гляжу на Дика или на Марьяшку, у меня появляется надежда. Ты их называешь Дикими, а я думаю, что они смогли приспособиться. И если они сейчас погибнут, мы все погибнем. Слишком велик риск.
— А я, значит, не приспособился? — спросил Олег.
— Ты меньше других приспособился.
— Ты просто боишься за меня, — сказал Олег. — И не хочешь, чтобы я шел в горы. А я из арбалета стреляю лучше Дика.
— Я боюсь за тебя, конечно, боюсь. Ты у меня один. Ты все, что у меня осталось. А ты с каждым днем все больше от меня отрываешься, уходишь куда-то, чужим становишься.
Старик мерно шагал по комнате, так бывало, если он недоволен учениками, если они ленятся. Нагнулся, поднял с табуретки глобус. Он его сделал из гриба-гиганта, который вырос той зимой у сарая. Они тогда вместе с Олегом терли краски, цветную глину, которую Марьяна с Лиз отыскали у ручья, ту самую, из которой теперь делают мыло. Ее высушили, получилось два цвета — белый и серый. А сам гриб был сиреневым. И Старый по памяти нарисовал все материки и океаны. Глобус получился бледным, а за два года еще больше побледнел и стерся, стал, как круглое облако.
Старик положил глобус на ладонь.
— Атлант, — сказала мать.
Олег увидел на столе маленькое пятнышко розовой плесени. Это не желтая, это ядовитая плесень. Он осторожно стер пятнышко рукавом. Глупо, когда родная мать предпочитает тебе другого. В общем это предательство. Самое настоящее предательство.
— Мы с тобой умрем, — сказал Старик.
— И отлично. Пожили достаточно, — сказала мать.
— Тем не менее не спешим умирать, цепляемся за эту жизнь.
— Мы трусливы, — согласилась мать.
— Мы с тобой умрем, — продолжал Старик, — но поселок должен жить. Иначе пропадает смысл нашего с тобой существования.
— Шансов выжить больше у поселка охотников, — сказала мать.
— Больше шансов выжить у поселка таких, как Олег, — сказал Старик. Если править нашим племенем будут Дик и ему подобные, то через сто лет никто не вспомнит, кто мы такие, откуда пришли, зачем живем. Восторжествует право сильного, законы первобытного племени.
— И будут они плодиться и размножаться, — сказала мать. — И станет их много. И изобретут они колесо, а еще через тысячу лет паровую машину, мать засмеялась, как будто заплакала. Шмыгнула носом.
— Ты шутишь? — спросил Олег.
— Ирина совершенно серьезна, — ответил Старик. — Борьба за существование в элементарной форме приведет к безнадежному регрессу. Выжить такой ценой, ценой вживания в природу, ценой принятия ее законов значит, сдаться.
— Но все-таки выжить, — сказала мать.
— Она так не думает, — сказал Олег.
— Конечно, она так не думает, — согласился Старый. — Я знаком с Ириной уже двадцать лет. И знаю, что она так не думает.
— Я вообще предпочитаю не думать, — сказала мать.
— Врешь, — сказал Старик. — Мы все думаем о будущем, боимся и надеемся. Иначе перестаем быть людьми. Именно груз знаний, которыми не отягощает себя Дик, заменяя их простыми законами леса, может нас спасти. И пока есть альтернатива, мы можем надеяться.
— Ради этой альтернативы ты гонишь Олежку в горы?
— Ради сохранения знаний, ради нас с тобой. Ради борьбы с бессмыслицей, неужели не ясно?
— Ты всегда был эгоистом, — сказала мать.
— Твой материнский слепой эгоизм не в счет?
— Зачем тебе Олег? Он не перенесет путешествия. Он же слабый.
Этого говорить матери не следовало. Она сразу поняла, сама, и взглянула на Олега, умоляя его глазами, чтобы не обижался, чтобы понял.
— Я не обижаюсь, мам. Все понятно. Только я хочу идти. Может, хочу больше, чем все остальные. Дик бы даже с удовольствием остался. Я знаю. Сейчас олени кочевать начнут. Самая охота в степи. Он бы остался.
— Он нужен в походе, — сказал Старик. — Как бы я ни возмущался перспективами его власти, сегодня его умение, его сила могут нас спасти.
— Спасти! — Мать оторвала взгляд от Олега. — Ты талдычишь о спасении. А сам в него веришь? Три раза люди ходили в горы. Сколько вернулось? С чем?
— Тогда мы были еще неопытны. Мы не знали здешних законов. Мы шли зимой, в морозы, когда в горах был снег. Главное, что шли только мы, чужие в этих местах, старики по здешним меркам. Сегодня — счастливое сочетание обстоятельств: Лето такое теплое, какого не было за все эти годы. И подросли дети, в десять раз более выносливые и приспособленные, чем мы. Сегодня, или никогда…
— Если бы те не погибли, мы бы жили лучше. Было бы больше кормильцев.
