Эльфаба не позволяла ему любоваться своим обнаженным телом при свете. Фьеро приходил к ней уже затемно, и она дожидалась его в постели, читая сочинения о теории государства и философии нравственности.
— Я не очень это понимаю, — как-то призналась она. — Читаю как стихи. Мне нравится звучание слов, но вряд ли они как-нибудь изменят мой взгляд на мир.
— А твой образ жизни как-нибудь меняет твой взгляд на мир? — Фьеро погасил свет и сбросил с себя одежду.
— Неужели ты думаешь, это для меня в диковинку? — вздохнула Эльфаба. — Что я так девственно наивна?
— Ну, я бы не стал говорить «девственно», — поправил ее Фьеро.
— А насколько опытен ты сам, ваше высочество Фьеро, князь арджиканского народа, хозяин Киамо- Ко, лучший охотник Тысячелетних степей, верховный властитель Великих Кельских гор?
— Я попал к тебе в рабство, — честно признался он. — Я женился на девочке и, чтобы сохранить свою власть, всегда был ей верен. Пока не встретился с тобой. Ты не такая, как она, не такая, как все. Ты полна загадок.
— Меня не существует, — откликнулась Эльфаба. — А значит, ты не нарушаешь супружеской верности.
— Так давай же еще раз ее не нарушим, — прошептал Фьеро. — Я не могу больше ждать.
Он скользнул руками вниз по ее ребрам, затем по животу. Как всегда, Эльфаба поймала его руки и положила их на свою маленькую острую грудь. Их тела пришли в движение, и синие ромбы забегали по зеленой траве.
Днями Фьеро скучал. Как вождь арджиканского племени он старался завязать как можно больше торговых связей, но для этого достаточно было лишь время от времени показываться в нужных кругах. Все остальное время он гулял по городу и изучал фрески святых. Эльфи-Эльфаба-Фабала-Фея так и не рассказала ему, что делала тогда в церкви на площади Святой Глинды.
В один из таких дней он зашел к Эврику. Они пообедали вместе, потом Эврик предложил сходить к девочкам, но Фьеро отказался. Эврик, как всегда, был упрям, зол на язык, порочен и чертовски красив. Ничего нового, что было бы интересно Эльфабе.
Ветер срывал осенние листья. Штурмовики выдворяли Зверей и им сочувствующих из столицы. Росли процентные ставки в гилликинских банках к радости вкладчиков и отчаянию заемщиков, предчувствовавших потерю дорогих домов в центре города. На окнах магазинов для привлечения бережливых покупателей начали появляться зеленые и золотистые огоньки, предвестники Лурлиниады.
Больше всего Фьеро хотел сейчас гулять с Эльфабой по улицам Изумрудного города: на свете не было прекрасней места для влюбленных, особенно по вечерам, когда витрины светились разноцветными фонариками на фоне чернеющего неба. Фьеро вдруг понял, что никогда прежде не любил. Это новое чувство смутило и испугало его. Жизнь становилась невыносимой, когда приходилось расставаться с Эльфабой на четыре-пять дней кряду.
«Целую Иржи, Манека и Нор», — писан он, заканчивая свои еженедельные письма Сариме, которая не отвечала, поскольку не была обучена грамоте. Ее молчание казалось Фьеро смирением с его супружеской неверностью. Он не писал, что целует Сариму. Он надеялся откупиться шоколадом.
В комнате было холодно. Фьеро повернулся на кровати и сильнее закутался в одеяло. Эльфаба потянула одеяло обратно. Малки терпел эту возню, чтобы оставаться в тепле, поближе к хозяйке, выражая ей то, что у котов называется любовью.
— Фея, дорогая, — сказал Фьеро. — Ты, наверное, и так знаешь, что я не собираюсь быть членом вашей тайной организации, за что бы вы там ни боролись: за снижение библиотечных штрафов или за отмену кошачьих ошейников. Но до меня доходят слухи, будто бы квадлинов опять начали теснить. По крайней мере об этом разговаривали в нашем клубе за трубками и газетами. Говорят, целая карательная дивизия послана в глубь Квадлинии и дошла уже до Кхойра, сметая все на своем пути. Твои близкие еще там?
Какое-то время Эльфаба молчала. То ли обдумывала ответ, то ли пыталась вспомнить родственников. Удивление на ее лице сменялось недовольством. Наконец она сказала:
— Мы жили в Кхойре, когда мне было лет десять. Странный такой городок посреди болота. Половина улиц — каналы. Низенькие дома с покатыми крышами и зарешеченными окнами для доступа воздуха и защиты от посторонних глаз. А какая растительность! Огромные раскидистые пальмолисты, словно гигантские грибы, шуршали листьями на ветру.
— Не знаю, много ли от него теперь осталось, — осторожно сказал Фьеро. — Если верить слухам, конечно.
— Нет, папа теперь не там, слава… кому бы то… чему бы то… а, не важно. Добрые жители Кхойра не слишком прислушивались к его проповедям. Они приглашали нас в свои дома, усаживали на гниюшие циновки, вспугивая ящериц и пауков, угощали печеньями с чуть теплым чаем, а папа добродушно улыбался этим, как он считал, дикарям и без устали рассказывал о милости Безымянного Бога. В подтверждение своих слов он кивал на меня, и я тогда пела какой-нибудь гимн — единственную музыку, которую он не осуждал. Мне было страшно стыдно из-за моей кожи, но папа убеждал меня в важности этой работы. Из вежливости и гостеприимства квадлины соглашались с папиными доводами и вместе с ним молились Безымянному Богу, но было видно, что они нам не верят. По-моему, я даже острее, чем папа, чувствовала, насколько мы неубедительны.
— А где они теперь — отец, Нессароза и твой брат… как там его зовут?
— Панци. Папа со временем решил, что должен просвещать самую отсталую, южную часть Квадлинии. Мы несколько раз переезжали из дома в дом, но все они были одинаковые: маленькие, тесные, в унылой болотной глуши, полной кровавой красоты. Рубинов, — пояснила она в ответ на недоуменный взгляд Фьеро. — Где-то лет двадцать назад, может, чуть больше, авантюристы из Изумрудного города обнаружили в Квадлинии залежи рубинов и кинулись их добывать. Сначала при регенте Пасториусе, а после переворота — при Гудвине. Власть меняется — мерзавцы остаются. Разве что при Пасториусе добыча рубинов не сопровождалась такой жестокостью и зверскими убийствами. Инженеры привезли на слонах камни, перегородили реки, вырыли карьеры, плескаясь в вонючей воде. Папа решил, что вся эта неразбериха идеально подходит для миссионерской работы, и не ошибся: Квадлины выступали против Гудвина разрозненными языческими племенами с камнями в руках. А тут пришел папа, заговорил о едином боге и о всепрощении, объединил воинственные племена и убедил их покориться обстоятельствам. После чего их согнали с обжитых земель и отправили скитаться по свету. Все с благословения святой унионистской церкви.
— О, да у тебя на нее зуб!
— Меня использовали, понимаешь? Не чужой человек, а мой дорогой папочка меня использовал. И Нессутоже, но меньше, потому что она плохо ходила. Мы были наглядными пособиями. Не важно, как я пела: когда квадлины смотрели на меня, то готовы были верить ему из-за моего уродства. Если уж Безымянный Бог любит такую страшилу, как я, то насколько он будет добрее к здоровым и неиспорченным им.
— То есть тебе безразлично, где сейчас твой отец и что с ним?
— Как ты можешь такое говорить? — От возмущения Эльфаба села. — Я люблю этого сумасшедшего слепого старика: он искренне верит в то, что проповедует. Папа даже думал, что умерший квадлин с татуировкой новообращенного счастливее своих живых соплеменников, потому что уже находится в раю. Он верил, что выписал целому народу билет в загробную жизнь, в мир Безымянного Бога. Я думаю, он доволен своей работой.
— А ты — нет?
— Может, это действительно стоящая работа, откуда я знаю? Только она не по мне. Деревню за деревней обращали мы квадлинов. Деревню за деревней разрушали шедшие следом инженерные отряды. А между тем в Изумрудном городе никто не подавал голос протеста. Конечно, кому было дело до каких-то там квадлинов?
