— Но почему твой отец вообще решил идти в Квадлинию?
— У него был друг квадлин. Путешественник. Стеклодув. Он погиб в нашем семейном имении.
Эльфаба зажмурилась и замолчала. Фьеро взял ее руку и поцеловал каждый палец. Эльфаба откинулась на подушку и предоставила ему полную свободу действий.
Позже, оторвавшись от нее, он спросил.
— Но, Эльфи, Фабала, Фея, неужели ты не беспокоишься за родню?
— Отец всегда берется за проигрышные дела: в этом он видит хоть какое-то оправдание своим постоянным неудачам. Было время, он пророчил возвращение Озмы, но теперь это в прошлом. А Панци уже, наверное, все пятнадцать исполнилось. Пойми, Фьеро, не могу же я одновременно беспокоиться и о нем, и о Сопротивлении, не могу летать туда и обратно на, метле, как сказочная ведьма. Я выбрала свою судьбу, теперь поздно метаться. К тому же я знаю, что рано или поздно ждет Нессарозу.
— Что?
— Когда мой прадед наконец протянет ноги, она станет следующей герцогиней Тропп.
— А почему не ты? Ты разве не старше?
— Меня больше нет, забыл? Я растаяла в облачке дыма. К тому же герцогский титул идеально подойдет для Нессы. Она станет королевой Нестовой пустоши.
— Говорят, она прошла курс магии в Шизе. Ты не слышала?
— Да? Тем лучше для нее. Если она когда-нибудь слезет с пьедестала, на котором золотыми буквами написано «Эталон нравственности», если проявит всю свою стервозность, то станет первой волшебницей восточных земель. Няня ее поддержит, чтобы не упала.
— Я думал, ты ее любишь.
— Разумеется. Разве по мне не видно? Несса — тот еще фрукт, но все равно я в ней души не чаю.
— И она станет следующей герцогиней Тропп?
— Гораздо лучшей, чем я, — сухо ответила Эльфаба и усмехнулась. — По крайней мере у нее прекрасный вкус на башмачки.
Было полнолуние, и густой лунный свет падал сквозь окошко в крыше, озаряя спящую Эльфабу. Фьеро поднялся и вышел облегчиться. Малки гонял мышей по лестнице. Вернувшись, Фьеро невольно залюбовался своей возлюбленной. Во сне она почти сбросила с себя одеяло, и Фьеро ласкал взглядом ее почти белую от лунного света бархатистую кожу, стройные ноги и точеные лодыжки. Гибкую талию обхватывал бахромчатый винковский платок с красными розами на черном фоне (Фьеро подарил его Эльфабе и повязал вокруг пояса; с тех пор он стал ей особенным костюмом для любви). В воздухе витал аромат духов, и чего-то животного, и волшебного моря, и волос, все еще не развеявшийся после бурной любви. Фьеро сел на складную кровать рядом с ней и стал внимательно ее изучать. Тоненькие курчавые волосы на ее лобке, скорее фиолетовые, чем черные, росли иначе, чем у Саримы. Чуть выше виднелась странная тень: на какое-то мгновение, в полусне, Фьеро подумал, не его ли татуировка в самый разгар секса отпечаталась на коже у Эльфабы. Или это какой-то шрам?
Но тут она проснулась, натянула на себя одеяло, улыбнулась ему, сказала сонным голосом «Фьеро, мой герой», и его сердце растаяло.
Зато уж если она разозлится!..
— Знаешь, я не удивлюсь, если ветчину, которую ты уплетаешь, приготовили из Свиньи.
— Сама поела, так другим аппетит не порти, — миролюбиво сказал Фьеро. В его родных землях почти не было разумных Зверей, и те немногие, которых он увидел в Шизе (за исключением, конечно, «Приюта философа»), оставили по себе мало воспоминаний. Судьба Зверей его не тревожила.
— Вот почему тебе нельзя влюбляться. Любовь порочна, она ослепляет.
— Ну вот, совсем аппетит отбила. — Фьеро скормил Малки остатки ветчины. — Откуда тебе знать о пороках? Ты всего лишь винтик в бунтарском обществе. Новичок.
— Я знаю вот что: порок мужчин в силе, которая мешает им думать.
— А женщин?
— Порок женщин в слабости, рождающей коварство. Поскольку возможностей у них меньше, зло от них не столь велико.
— А какой же мой порок? — спросил Фьеро, задетый ее словами. — Или твой.
— Твой порок — слепая вера в добро.
— Бред какой-то. Ну а твой?
— Думать эпиграммами.
— Опять загадки, — недовольно сказал Фьеро. — Этим ты и занимаешься в своем тайном обществе? Сочиняешь эпиграммы?
— О, мне работы хватает, пусть и не самой важной. Грядут большие перемены.
— Переворот, что ли?
— Не спрашивай и останешься невинен как младенец. Ты ведь этого хочешь?
— Что, убийство? — Самолюбие Фьеро было задето. — Ну убьешь ты какого-нибудь главного мясника — что с того? Кем ты после этого станешь? Святой? Иконой революции? Или мученицей, если первой укокошат тебя?
Эльфаба не ответила, только тряхнула головой и швырнула прочь розовую шаль, будто свою главную обидчицу.
— Что, если во время покушения на главного свинореза погибнет невинный человек, нечаянно оказавшийся рядом? Вы готовы пополнить им ряды мучеников?
— Я мало что знаю о мучениках. Все эти разговоры граничат с религией, которая для меня чужда. Но скажу тебе вот что: настоящим мучеником, по-моему, может стать только тот, кто знает, за что погибает, и сознательно идет на смерть.
— Ага, значит, невинные жертвы все-таки ожидаются? Те, кто не желал бы идти на смерть?
— Жертвы… вернее, несчастные случаи… неизбежны.
— И это не вызывает сомнений и беспокойства в ваших праведных кругах? Вы не боитесь ошибок? Горя, которое можете принести?
— Да каким же слепцом надо быть, чтобы не видеть, что горе уже вокруг нас?! Зачем тревожиться о мелочах? Не мы виноваты в будущих смертях, а те, кто породил этот уродливый строй. Мы не стремимся к жестокости, но и не отрицаем ее, да и как можно отрицать то, чьи проявления видны повсюду? Такое отрицание было бы грехом, настоящим…
— Наконец-то! Наконец ты произнесла слово, которое я уже отчаялся услышать.
— Отрицание? Грех?
— Мы.
— Не понимаю, что…
— Бунтарь-одиночка из Крейг-холла внезапно вливается в коллектив? Осознает себя членом команды? И это наша-то отшельница!
— Как ты не поймешь. Сопротивление безлично. Есть движение, но нет подвижников, есть игра, но нет игроков. У меня нет товарищей, у меня нет даже собственной личности — ее никогда не было, но это к делу не относится. Я всего лишь мельчайший мускул в огромном организме.
— Ха! Да ты самая необычная, неповторимая, единственная…
— Как и все, ты говоришь только о моей коже. И смеешься над ней.
— Что ты, я ее обожаю!
Они расстались, не сказав больше ни слова, и оставшийся вечер Фьеро провел, просаживая деньги в игорном доме.
Не следующую встречу Фьеро принес три зеленые и три золотистые свечи, чтобы украсить комнату перед Лурлиниадой.
— Я не отмечаю религиозные праздники, — заявила Эльфаба, но, сменив гнев на милость, добавила: — Хотя вообще-то красиво.
