сообщить, что Николас умирает и просит Ансельма вернуться. Он не может умереть без отпущения грехов, которое примет только от своего друга.
— Быстрее. Нужно уносить ноги, — прокричал Брандон.
— Нет. Это гонец, посланный нас вернуть.
— Да какой еще гонец? Там же много лошадей. Конечно, это шотландцы. Есть один только шанс спастись — бежать, пока они нас не заметили. Вперед. — И Брандон с места взял галопом.
Ансельм покачал головой. Глупец. Когда лошадь Брандона исчезла вдали, архидиакон убедился, что парень был прав. Такой шум производил, конечно, не один всадник. И архиепископ, разумеется, посчитал бы миссию Ансельма гораздо более важным делом, чем отпущение грехов старому другу. Значит, никакого гонца за ними не послали. Ансельм пришпорил коня и пустился вслед за Брандоном. Но Николас умирал, архидиакон в этом не сомневался. Чем дальше ехал Ансельм, тем призрачнее становился шанс оказаться у смертного одра дорогого друга.
А затем его окружили шотландцы. От топота их лошадей содрогалась земля. Грозно сверкало в темноте оружие. Громкие крики испугали коня, на котором ехал священник. Конь заржал и встал на дыбы, сбросив Ансельма, а затем опустил подкованное копыто прямо ему на лоб. Все погрузилось во тьму.
Николас сжимал голову Ансельма. «Проснись. Проснись, Ансельм». Архидиакон попытался сбросить руку друга. Очень больно. Должно быть, Николас не ощущает своей силы. Ансельм с трудом попытался открыть глаза, но Николас давил ему на веки.
— Почему? — простонал Ансельм. — Что я такого сделал? Почему ты меня так мучаешь?
«Я испугался. За мной пришел Создатель, и я испугался. Никак не мог тебя разбудить».
Ансельм с невероятным усилием все-таки открыл глаза. Стояла ночь. В ушах стонал ветер, дождь охлаждал пылающий лоб. Тут архидиакон все вспомнил. Он поднес правую руку ко лбу. Во всяком случае, ему так показалось. Пальцы ничего не почувствовали, хотя рука была живая, пульсировала. Тогда он ощупал лоб другой рукой. Кожа рассечена, содрана, рана припухла. Он снова исследовал правую руку. Пальцы не слушались. Он абсолютно их не чувствовал. Ансельм заставил себя сесть, не обращая внимания на острую боль в животе; влажная темень вокруг него закружилась водоворотом. Когда головокружение прекратилось, он поднялся, пошатываясь, но с ногами вроде все было в порядке. Он прошел несколько шагов и, споткнувшись обо что-то, упал. Препятствием оказался его конь, липкий от крови, мертвый. Ансельм поднялся на колени, и его тут же вывернуло.
«Ансельм».
Он совсем забыл: Николас ведь умирает. Нужно вернуться к нему. Но что он мог сделать без коня? Только идти пешком.
Люси сидела перед кухонным очагом, кошка Мелисенди устроилась у нее на коленях. Сидящий напротив Оуэн молчал, и Люси была за это ему благодарна.
Она пыталась понять Николаса. Муж клялся, что любит ее. Филиппа этому верила. Верила, будто все совершенное им было сделано для Люси. Он обеспечил ей будущее. Оградил от страхов, преследовавших ее мать и в конце концов убивших Амели. Леди Филиппа хорошо это понимала. Она сама всю жизнь терзалась теми же страхами: оказаться ненужной, вообще никем. Лишиться крова.
Именно этот страх заставил маму сделать страшный шаг. Если бы сэр Роберт узнал, что она вынашивает ребенка от другого мужчины, он бы с позором прогнал ее.
Или нет? Люси не знала. Она вообще плохо знала отца. Ей было странно думать о сэре Роберте и не испытывать при этом ненависти.
Итак, если Николас не был виноват и ее мать не была виновата, тогда кто же? Обязательно должен найтись виновный. Господь никогда бы не предуготовил такую кончину для ее матери. Значит, кто-то согрешил. Нарушил природное равновесие. Этот человек и был виновен.
Жизнь Люси сложилась бы совсем иначе, если бы мама осталась жива.
Ее жизнь была бы совсем другой без Николаса. Муж всегда к ней хорошо относился. Научил ее быть полезной. В Йорке ее уважали за мастерство, а не за то, что она жена своего мужа. Но теперь она лишится всего.
Люси подняла глаза на Оуэна.
— Когда ты обо всем расскажешь архиепископу, как он поступит?
Мелисенди подскочила, капризно мяукнув, навострила ушки, выпустила коготки и бросилась в атаку на какую-то невидимую глазу добычу, пробежавшую по полу.
Оуэн потер шрам на щеке.
— Не знаю, Люси. Я вот тут сижу и стараюсь придумать способ, как бы ему ничего не рассказывать.
— Не бери на себя грех, Оуэн. Ты обязан все рассказать архиепископу, сохранив ему верность.
Люси направилась наверх к Николасу.
А Оуэн понаблюдал, как Мелисенди играет с загнанной в угол мышкой. Он чувствовал себя таким же беспомощным, как эта мышь. Удастся ли ему скрыть от Торсби то, что он узнал?
Ансельм ковылял по узкой, едва видимой дороге, вслух уверяя Николаса, что скоро придет. Боль в голове, пока он шел, немного притупилась. Больше всего его донимала рука. Ансельм оторвал кусок ткани от и без того порванной накидки, кое-как обмотал им руку, а затем сунул ее в левый рукав. Это немного помогло. Он даже не думал о том, что не дойдет до Йорка.
Люси нашла Николаса в ужасном состоянии: он стонал, тихонько подвывая. Она опустилась рядом с ним на колени и принялась молиться, чтобы Господь унял его боль, освободил от страданий. Она представляла себе, что мужу грезится страшный суд, та самая минута, когда Господь призовет его ответить за маму, Монтейна и Фицуильяма.
Николас громко вскрикнул и крепко схватил ее руку. Люси поцеловала его и зашептала слова утешения в надежде, что он ее слышит. Позже веки его вздрогнули, и он открыл глаза.
— Я прощаю тебя, Николас, — сказала Люси. — Да пребудет с тобой покой.
Он взглянул на жену и прошептал ее имя. Затем вздрогнул и безжизненно замер.
Сердце у Люси остановилось, все мысли исчезли. Цепенящий холод сковал ее пальцы и полез вверх к плечам. Она обхватила себя руками. Николас мертв. Люси поднялась и подошла к окну, выходящему в сад. Она представила мужа там, среди его любимых растений, в старой шляпе, с выпачканным землей лицом. Летом у него на носу и щеках выскакивали веснушки.
— Все кончено, — прошептала она. — Его больше нет.
Она разрыдалась, снова вернулась к постели и опустилась рядом с Николасом на колени. Она ведь любила его, он хорошо с ней обращался, такой ласковый муж, всегда пекся о ее благополучии, счастье. Его светло-голубые глаза, которые раньше с такой любовью следили за каждым ее движением, смотрели теперь в никуда.
Она не решалась их закрыть, понимая, что видит их в последний раз, эти необычные красивые глаза. Воспоминания увлекли на дно голубых омутов: она с мамой гуляет по его саду, его первый визит в монастырь, робкое нерешительное предложение руки и сердца, период обучения. Как терпелив он был с ней, как излучал радость, когда родился их сын, как оплакивал смерть Мартина. Все, что они вместе пережили, теперь будет помнить только она. Одна. Люси вгляделась в знакомые глаза, но души в них уже не было, проблеск жизни исчез. Она закрыла Николасу веки.
Теперь следовало спуститься вниз, рассказать Оуэну, послать служанку за Бесс. Священник уже не нужен, Ансельм успел совершить над Николасом последний обряд. Ничего не оставалось, Кроме как подготовить тело к захоронению, укутать его в саван. Бесс пошлет своего конюшего к Каттеру, чтобы тот сколотил гроб.
Люси хотелось бы похоронить Николаса в его саду — именно там он проводил свои самые счастливые часы, — но это было невозможно. Его надлежало упокоить в священной земле. Пора было встать, спуститься вниз, начать хлопотать. Но она все медлила, чувствуя, что близка ему, хотя глаза его были закрыты, а душа отлетела. Она знала, что как только отойдет от Николаса, то сразу потеряет его по-
