все здесь великолепно. Въезд на территорию университета, самую обширную в стране, отмечен двумя огромными арками из песчаника, открывающими длинную, тянущуюся на полмили пальмовую аллею. Пальмы эти подарил кто-то из богатых выпускников, любящих пускать пыль в глаза. Они поднимались, словно массивные колонны, увенчанные роскошными зелеными капителями. Ходили слухи, что каждое такое дерево стоит не меньше десяти тысяч долларов.
Я подъехал к медицинскому факультету и едва смог его узнать. Там, где в мою бытность зеленели лужайки, выросли два огромных здания, явно научного назначения. Даже снизу, с земли, были заметны полки, уставленные оборудованием и приборами. Сами здания, сложенные из темно-желтого песчаника, выглядели внушительно и бесстрастно. Впечатления от увиденного напомнили мне высказывание одного знаменитого историка искусства: приезжая в Нью-Йорк на Центральный вокзал, «человек входит в город, словно бог», а попадая туда через «Пенн-стейшн», он «прошмыгивает, словно крыса». Так что если арки из песчаника и обсаженные пальмами бульвары говорят о вашей близости к богам, то вот эти огромные медицинские лаборатории заставляют чувствовать себя крысой. Особенно если несколько лет назад эту крысу вышвырнули отсюда.
Как бы то ни было, мне кажется, дело заключалось не только в вызванном архитектурным величием комплексе неполноценности. Немалую роль играло сознание того, что подобные заведения не изменяются, остаются точно такими же, какими вы их покинули давным-давно. Особенно это относится к школам и колледжам. Поэтому больно видеть, что та дверь, за которой тебя рвало после вечеринки, сейчас превратилась в приличное заведение с охраняемым входом, а на месте тех кустов, в которых ты так славно веселился с девчонкой, теперь выросло новое здание. Университеты не помнят своих детей. И уж совершенно точно, что этот университет не помнил меня. По крайней мере, мне очень хотелось в это верить.
Я посмотрел на часы. До встречи с доктором Тобел оставалось еще целых пятнадцать минут. Прекрасно сознавая, что больше сюда уже не попаду, я запер машину, засунул в парковочный счетчик несколько монет и направился к родному факультету.
Оказавшись внутри, я не узнал ровным счетом ничего. Исчезли длинные ряды бежевых шкафов, в которых мы запирали учебники и стетоскопы. Пропал огромный холодильник, где ленчи могли храниться неделями. Исчезли грязные, вонючие туалеты.
Я остановил девушку, на вид лет тринадцати, и спросил, где находятся аудитории.
– Вон там, – она показала сквозь стену, – рядом с административным зданием.
Значит, так давно обещанный новый учебный корпус все-таки построили. Я ощутил явный укол ностальгии, однако мою тоску по добрым старым классам прервал раздавшийся за спиной резкий голос:
– Натаниель? Натаниель Маккормик?
Я повернулся и увидел невысокую темноволосую женщину в длинном белом халате, карманы которого казались набитыми до отказа, – оттуда торчал стетоскоп, едва не вываливались ручки и всевозможные блокноты. «О Боже! – подумал я. – Только не сейчас. Да лучше и вообще никогда».
В животе у меня екнуло, и я начал лихорадочно перебирать в уме имена всех белых женщин, знакомых с ранней юности.
– Дженна Натансон.
Спасая меня от разговора, в котором я не смог бы ни разу назвать ее по имени, она сама протянула руку и назвала себя. Но с другой стороны, если я правильно помнил Дженну Натансон, разговор с ней не сулил ничего приятного. И какого черта меня сюда понесло? Сидел бы себе в машине.
– Привет, Дженна, – как можно любезнее поздоровался я. – Сколько лет, сколько зим!
– Да уж, давненько не виделись. Чем занимаешься? Что здесь делаешь?
Я честно рассказал, что работаю в Центре контроля, в Калифорнию приехал по делам и решил навестить университет.
– Здорово. Отлично. Приятно видеть, что после стольких трудностей и неурядиц ты все-таки сумел встать на ноги.
Вот он, добрый старый комплимент пополам с пинком, подумал я.
– Так, значит, ты закончил магистром общественного здравоохранения? – продолжала она допрос с пристрастием.
Очевидно, ей не верилось, что я все-таки смог осилить программу доктора медицины; она решила, что я выбрал направление охраны здоровья. В общем, предположение выглядело совсем не плохо.
– Нет, получил диплом врача.
– Ну, просто великолепно. И где же?
Этот разговор уже начинал меня убивать.
– В университете штата Мэриленд, – ответил я.
– Прекрасная школа, – неискренне заключила она. – А я вот застряла здесь, занимаюсь нейрохирургией. Меня пригласили остаться на факультете. Сейчас уже доцент.
Кажется, Дженна даже и не заметила, что я вовсе ни о чем не спрашивал.
– Умница, – сказал я.
– Да. Хотя операции на мозге – дело тяжелое.
– Ну, знаешь, это не ракетная техника.
Я улыбнулся. Дженна – нет.
– Однако это нейрохирургия.
– Да, конечно, – согласился я.
И как это меня угораздило ввязаться в разговор?
– Работа, конечно, неплохая, но для женщины очень трудная.
На ум пришел сразу десяток ответов, однако я предпочел не рисковать.
– Могу представить.
– Во всяком случае, кто-то же должен бросить вызов мужскому шовинизму.
У меня создалось ощущение, что она даже не очень-то замечала мое присутствие, а разговаривала просто со стеной. И тут она тронула меня за руку.
– Ну и как ощущение – ведь ты вернулся после стольких лет…
Нельзя было упускать возможность. Я метнул взгляд на часы.
– Черт возьми, Дженна, я опаздываю на важную встречу. Поздравляю с профессиональными достижениями. Перед тобой словно ковровую дорожку расстилают.
Произнося все это, я неотступно пятился к двери, не оставляя Дженне ни малейшей лазейки для приглашения выпить вместе кофе и поболтать.
Оказавшись на улице, я вздохнул полной грудью, словно только что освободился от удушья. Отошел от старого здания на почтительное расстояние и только тут оглянулся, чтобы удостовериться, что Дженна меня не преследует. Территория была свободна, и я сел на скамейку. И только сейчас, оглянувшись, понял, что нахожусь как раз напротив корпуса Хейлмана – того самого, где и располагалась лаборатория Хэрриет Тобел. В отличие от других университетских зданий это ничуть не изменилось: то же самое старое, довольно неприглядное сооружение, где я провел так много времени и где, буквально на коленях, умолял доктора Тобел помочь.
Взглянув направо, я узнал серый корпус Даннера, в котором помещалась та самая лаборатория, где мне довелось выполнять работу на степень доктора философии. А на третьем этаже, в углу, та самая аудитория, в которой я чувствовал себя таким счастливым, смелым, амбициозным, где вел себя, словно повелитель вселенной. Та самая, где я так вспылил.
«Вспылил». Так объяснили мое поведение товарищи-студенты. Я внезапно вспотел.
43
Итак, я вспылил. Если вы стремитесь к карьере доктора медицины и доктора философии, то первые два года учебы проведете среди нормальных студентов-медиков, целых двадцать месяцев посвящая изучению базовых наук, так называемому доклиническому образованию: в него входят анатомия, биохимия,
