избаловали, что они утратили способность подчиняться дисциплине, необходимой на каждой плантации. После долгих поисков, неприятностей и ценой значительных расходов бежавшие, за исключением одного или двух человек, были пойманы, и в Поплар-Гроув при новом управлении постепенно восстановился старый порядок: работы было сверх человеческих сил, и плеть действовала беспрепятственно.
Несмотря на все принимаемые меры, слухи о чрезмерно жестоких наказаниях все же время от времени достигали ушей миссис Монтгомери, и она в порыве негодования восклицала, что предпочла бы самую жестокую нищету богатству и роскоши, которыми она обязана плети надсмотрщика.
Но сразу же после этих вспышек благородного негодования миссис Монтгомери, успокоившись, уже готова была признаться самой себе, что безумием было бы отказываться от роскоши, к которой она привыкла с детства. Она старалась не думать, забыть о несправедливостях и жестокостях, которые в душе своей осуждала, но воспрепятствовать которым не могла или, вернее, не решалась. Она покинула дом, где ее всюду преследовал призрак насилия, творившегося в связи с ее попустительством и за которое, - как бы ни пыталась она сама перед собой отрицать свою вину, - она чувствовала себя ответственной. И в то время как рабы ее изнемогали от работы под палящим солнцем каролинского лета и стонали под бичом безжалостного управляющего, госпожа их старалась заглушить воспоминания об их мучениях, развлекаясь в Саратоге или Нью-Йорке.
Часть года она все же бывала вынуждена проводить в Поплар-Гроув, и там, какие бы меры она ни принимала, ей не всегда удавалась оградить себя от тяжелых впечатлений. Ярким примером таких столкновений ее с действительностью может послужить случай, разыгравшийся при первом моем посещении дома миссис Монтгомери.
Один из ее полевых рабочих выпросил у управляющего, который, кстати сказать, был правовернейшим пресвитерианином, пропуск и разрешение отправиться на молитвенное собрание, устроенное мистером Карльтоном. Миссис Монтгомери по окончании собрания, желая послать записку кому-то из соседей, вручила ее замеченному ею рабу из Поплар-Гроув, приказав передать записку по назначению. Случилось так, что управляющий плантацией миссис Монтгомери находился по делу у того самого соседа, к которому раб был послан своей хозяйкой. Увидев его, управляющий резко спросил, как он осмелился явиться сюда, когда пропуск ему был выдан лишь на то, чтобы отправиться на собрание и прямо оттуда вернуться обратно на плантацию. Напрасно несчастный ссылался на приказание своей госпожи. Управляющий заявил, что это не имеет значения, так как миссис Монтгомери не вправе распоряжаться людьми, занятыми в поле. И чтобы факт этот лучше запечатлелся в памяти раба, управляющий тут же на месте раз десять хлестнул его плетью.
Раб имел дерзость отправиться к госпоже и пожаловаться ей. Возмущение миссис Монтгомери не имело границ, но условия, заключенные с братом, лишали ее возможности вступиться. Она сделала рабу подарок, признала, что он был наказан несправедливо, и попросила его вернуться на свое место и никому не говорить о том, что он обращался к ней. Она прибегла к этой унизительной просьбе в надежде оградить несчастного от новой кары. Но управляющий, как мне позже стало известно, все же узнал о происшедшем. Желая отстоять свой авторитет и укрепить дисциплину, он приказал выпороть непокорного вдвое сильнее, чем в первый раз.
Чудовищные последствия рабства таковы, что во многих случаях любые действия, продиктованные самым искренним доброжелательством по отношению к рабу, приводят только к дальнейшему нагромождению на его голову всевозможных горестей и бед. На такой гнилой почве нельзя возвести сколько-нибудь крепкое здание.
Позорна сама система рабства. Следует, кстати, сказать, что 'доброжелательство', 'гуманность', 'отзывчивость' рабовладельца сильно походят на 'доброжелательство' грабителя, который, обобрав проезжего, достает из его же чемодана и 'великодушно' жертвует ему какую-нибудь часть одежды, предлагая несчастному прикрыть свою наготу.
Какая дикая нелепость - пытаться быть гуманным палачом и великодушным насильником!…
Единственная мера, которая способна принести пользу рабу и при отсутствии которой все остальные будут излишними, а подчас и вредными, это - дать рабу свободу!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Я уже говорил, что в воскресенье раб бывает свободен от работы. Если рабам с двух разных плантаций разрешили сочетаться браком, то воскресенье обычно единственный день, когда разбросанные в разных местах члены семьи имеют возможность встретиться.
Многие плантаторы, хвастающиеся совершенством царящей у них дисциплины, решительно воспрещают такие браки и в тех случаях, когда у них на плантации число рабов мужского пола превышает число женщин, предпочитают допускать, чтобы у женщины было несколько мужей, чем позволить своим рабам 'разбалтываться', проводя время на чужих плантациях.
Встречаются также и другие хозяева, столь же горячие сторонники дисциплины, но более изощренные, чем их соседи. Они только мужчинам запрещают жениться на женщинах, принадлежащих другим владельцам. Зато женщинам они охотно позволяют подыскивать себе мужей где и как им вздумается. Рассуждения при этом до предела просты: когда муж приходит проведать свою жену, то старается принести ей что-нибудь - чаще всего съестное. А где ж ему добыть это приношение, как не на хозяйских полях? С подарком его лучше примут, и приход его будет настоящим праздником. Так вот: все, что приносится на плантацию, - чистая прибыль, и, следуя такому методу, можно часть своих рабов подкармливать за счет соседей.
Итак, воскресенье - день, когда рабы навещают друг друга. Но для меня воскресенье не было днем отдыха. Обычно мне в этот день приходилось сопровождать хозяина в его поездках на молитвенные собрания. Зато мистер Карльтон отпускал меня в четверг, сразу после обеда. Таким образом мне удавалось не реже раза в неделю видеться с Касси.
Год, последовавший за моей встречей с Касси, был самым счастливым в моей жизни, несмотря на неприятности и унижения, неизбежно связанные с положением раба, даже если условия, в которые он поставлен, менее отвратительны, чем это бывает обычно. С радостным чувством вспоминаю я всегда этот год, и воспоминание это согревает мне душу даже в часы, когда она бывает переполнена горечью и печалью.
Еще до конца года Касси произвела на свет ребенка. Наш сын унаследовал красоту матери. Нужно быть таким же любящим и нежным отцом и мужем, каким был я, чтобы понять мои чувства, когда я прижимал к своей груди этот драгоценнейший дар судьбы!
Но чтобы до конца понять, что я переживал, нужно, как и я, быть не только отцом, но и отцом раба… Отцом раба!…
Неужели правда, что это дитя, плод надежд моих и желаний, этот неоценимый залог взаимной любви, что это дорогое, дорогое дитя мое - не принадлежит мне?…
Разве не долг мой и не право мое - право и долг более дорогие, чем сама жизнь, - воспитывать его, окружить глубочайшей отеческой любовью, с тем чтобы, став мужем, он воздал мне за все мои заботы и, в свою очередь, поддержал меня и окружил заботой, когда я буду стар и хил?
Быть может, это мой долг, но не право мое. У раба нет прав. Жена его, его сын, труд, кровь его, сама жизнь и все, что придает цену этой жизни, не принадлежат ему. Все - в полной зависимости от воли его господина. Раб ничем владеть не может, и если ему порой кажется, что он владеет чем-то, принадлежащим лично ему, то это лишь самообман, создавшийся благодаря снисходительности хозяина.
Моего сына, это крохотное дитя, могут вырвать из моих объятий, он завтра может быть продан первому встречному, и я не буду иметь права воспрепятствовать этому!…
А если даже этого не случится, если беспомощность его вызовет жалость и его не оторвут от груди матери тогда, когда он не в состоянии еще будет осознать свое несчастье, то какая, тем не менее, тяжкая судьба ожидает его! Оказаться лишенным, хотя бы даже в мечтах, всего, что делает жизнь достойной быть прожитой, быть выращенным для того, чтобы стать рабом!…
Раб! Даже написав целую книгу, не выразить всего, что кроется в этом слове! Оно говорит о цепях, о
