Рабов здесь в десять раз больше, чем свободных граждан, и весь этот живописный и богатый край служит только для того, чтобы доставить нескольким сотням семейств возможность жить в ослепительной роскоши и безделье, превращающем их в бесполезный груз для общества и тяготеющем над ними самими.
А для того, чтобы они имели эту возможность, сотни тысяч человеческих существ должны жить в условиях безмерного унижении и нужды…
Наш новый хозяин, генерал Картер, был одним из самых крупных богачей среди этих американских вельмож.
Плантация, куда нас направили, носила название Лузахачи и, несмотря на свои большие размеры, составляла лишь часть его обширных владений.
Мне, прибывшему из Виргинии, многое здесь - и природа и обычаи - казалось странным, новым и непривычным. Мы все, и товарищи мои и я, были приучены к тому, что нам ежедневно выдавалась небольшая порция мяса; здесь же полагалась только похлебка из кукурузы. Эта похлебка без всякой приправы казалась нам безвкусной, пресной и малопитательной. Мы были здесь чужие и, не зная местных обычаев, не были знакомы с приемами, к которым прибегали здешние рабы, чтобы пополнить свой скудный паек. Нам оставался только один путь: попробовать, рассчитывая на его великодушие, обратиться к самому хозяину.
Случилось так, что недели через две после нашего прибытия генерал Картер прискакал в сопровождении нескольких друзей из Чарльстона в Лузахачи. чтобы взглянуть, как идет жатва. Мы решили использовать этот приезд и попросить генерала немного улучшить наше питание. При этом, однако, заранее было решено, что мы будем как можно скромнее в наших требованиях, чтобы не получить отказа.
После долгих споров и размышлений мы решили попросить, чтобы в похлебку для вкуса прибавляли немножечко соли. К этой роскоши нас приучили в Карльтон-Холле. В Лузахачи нам выдавали только по мерке маиса в неделю.
Товарищи попросили меня обратиться к хозяину от нашего общего имени, и я с готовностью обещал им выполнить их поручение.
Когда генерал и его спутники поровнялись с нами, я выступил вперед. Он резко спросил, почему я оставил работу и что мне надо.
В ответ я объяснил ему, что я - один из рабов, недавно купленных им. Я добавил, что некоторые из нас родились и выросли в Виргинии, другие в Северной Каролине, что мы не привыкли есть ничем не приправленную похлебку и просим его оказать нам милость и распорядиться, чтобы нам выдавали немножечко соли.
Генерал, казалось, был очень удивлен моей дерзостью и пожелал узнать, как меня зовут.
- Арчи Мур, - ответил я.
- Арчи Мур? - воскликнул он с иронией. - С каких это пор рабов называют по имени и фамилии? Ты - первый из всех моих рабов, у которого хватило нахальства так назвать себя! Да ты, я вижу, большой наглец! Это сразу видно по твоим глазам. И я покорнейше попрошу тебя, мистер Арчи Мур, в следующий раз, когда я буду иметь честь разговаривать с тобой, удовольствоваться именем Арчи.
Я добавил к своему имени фамилию Мур с того дня, как оставил Спринг-Медоу. Так часто делают в Виргинии, и там это не считается предосудительным. Но в Южной Каролине плантаторы в своей тирании по отношению к рабам и в теории и на практике превзошли всех американцев. Для них нестерпимо все, что может поставить раба хоть сколько-нибудь выше их пса или лошади.
И слова генерала и тон были очень оскорбительны, но все же я не хотел сдаться и попробовал в самых почтительных выражениях повторить мою просьбу.
- Все вы наглые бездельники, да к тому же еще весьма требовательные! - ответил генерал. - Вы и так объедаете меня. Я покупаю для вас кукурузу, этого с вас вполне хватит. А если вам нужна соль, то в пяти милях отсюда сколько угодно морской воды. Никто вам не мешает добыть из нее соль.
Проговорив это, генерал повернул лошадь и вместе со своими спутниками поскакал дальше, громко хохоча над своей удачной шуткой.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
В числе рабов мистера Карльтона, ставших теперь собственностью генерала Картера, был один по имени Томас, с которым я подружился, еще находясь у нашего прежнего хозяина. Это был чистокровный африканец, с правильным и красивым лицом, прекрасно сложенный и сильный. Весь внешний вид его не мог не произвести впечатления. Он обладал какой-то особенной нравственной силой и с необычайным терпением переносил любые лишения и усталость. Страстный и порывистый по натуре, он, - что было большой редкостью среди рабов, - умел подчинять себе свои страсти и во всем своем поведении был кроток, как ягненок. Дело было в том, что еще ребенком он подпал под влияние методистов, и их проповеди производили на него такое глубокое впечатление и оставили такой неизгладимый след, что порою могло показаться, будто им удалось вырвать с корнем из его сердца самые горячие чувства, которыми одарила его природа.
Эти красноречивые учителя вселили в его пылкую и гордую душу веру в необходимость беспрекословного повиновения и безоговорочного терпения. Такая покорность судьбе, когда она диктуется религиозным чувством, лучше бича и цепей способствует укрощению несчастных рабов.
Его учили, что, согласно божественным велениям, он обязан подчиняться хозяину, довольствоваться своей судьбой и что каким бы жестокостям он ни подвергался со стороны своих повелителей, его долг сносить все безропотно и молча. Если хозяин ударит его по одной щеке, говорили ему, он должен подставить другую. Для Томаса это не были пустые слова, о которых забывают, едва они успеют отзвучать. Нет, никогда не встречал я человека, у которого вера способна была так подчинить себе все природные инстинкты.
Природа создала его для того, чтобы он стал одним из тех великих духом, которые внушают трепет тиранам и в первых рядах борются за свободу, а методисты превратили его в приниженного раба, покорного и безропотного, считавшего верность хозяину своим самым священным долгом. Он никогда не брал в рот виски, не крал и скорее согласился бы подвергнуться порке, чем произнести хоть слово лжи. Эти качества, столь редкие у раба, заслужили ему благоволение управляющего мистера Карльтона. Он относился к Томасу как к доверенному слуге, оставлял ему ключи и поручал раздачу пищи. Томас так аккуратно и честно выполнял порученное ему дело, что даже и придирчивый управляющий ни в чем не мог упрекнуть его. За все десять лет, проведенные в Карльтон-Холле, Томас ни разу не подвергался наказанию плетьми. Он пользовался расположением не одного только управляющего, но сумел завоевать и доброе отношение к себе своих товарищей. Никогда, кажется, не приходилось мне встречать человека с таким добрым сердцем и с такой душевной мягкостью.
Всегда, когда представлялась возможность помочь несчастному, он был готов на любые жертвы. Он делился с голодными своим пайком, работал за тех, у кого нехватало сил выполнить дневной урок. Кроме всего этого, он был духовным главой всех рабов плантации и проповедовал и молился не хуже самого хозяина.
Его религиозный пыл не вызывал у меня восторга, но я все же искренне любил его, восхищался его добротой и выдержкой, и мы уже давно были близкими друзьями.
Томас был женат на женщине по имени Анна, веселой, остроумной и хорошенькой резвушке. Он нежно любил ее и был безмерно счастлив, что его не разлучили с ней при продаже. Он склонен был рассматривать эту удачу как особый дар провидения. Никогда не приходилось мне видеть человека счастливее Томаса, когда он узнал, что жена его одновременно с ним приобретена генералом Картером. Большего он и желать не смел. Он сразу же перенес на нового хозяина всю свою преданность и радостно отдавал ему все силы свои и усердие.
