находится среди работающих. Само собой разумеется, что у рабов этот гнет вызывает еще большую враждебность, чем власть управляющего или другого белого, - ведь надсмотрщик вышел из их же среды, и они видят в нем предателя. В силу дарованных ему прав он полновластный хозяин всего, что принадлежит рабам, в частности их жен, которыми он распоряжается так же свободно, как управляющий или сам хозяин. Но даже если он случайно и оказался бы склонен к некоторой снисходительности, то опасение, что его сместят и на него ляжет ответственность за все упущения его подчиненных, удержит его и заставит проявлять грубость, несдержанность и жестокость.
Занимая это проклятое место надсмотрщика, я делал все, что было в моих силах, чтобы облегчить страдания моих подчиненных. Вся группа состояла из бывших рабов Карльтона, моих товарищей по несчастью, которых я вправе был считать моими друзьями. Не раз, заметив, что тот или иной из них готов упасть от непосильного труда, я отбрасывал бич и, схватив мотыгу, старался ободрить их и помочь выполнить задачу. Мистер Мартин, заставая меня за таким занятием, несколько раз высказывал мне свое неудовольствие, говоря, что я подрываю уважение к надсмотрщикам и что если я буду продолжать так вести себя, то вызову лишь презрение к себе.
И все же я должен со стыдом признаться: и мне случалось злоупотреблять моей властью, и я тоже иногда бывал резок и груб. Но встречался ли когда-нибудь человек, который не злоупотреблял бы неограниченной властью, оказавшейся в его руках?…
Неограниченная власть опьяняет человека. Если власть не подвергается ежеминутному контролю и проверке, она вырождается в деспотизм и тиранию. И если даже святость семейных уз, супружеская привязанность и родительская любовь не могут служить достаточной гарантией против злоупотреблений такой опасной и чрезмерной властью, то не смешно ли ожидать от нее чего-либо иного, кроме вредных злоупотреблений, там, где ей не ставят границ ни нравственное чувство, ни закон?
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
После смерти жены Томас очень изменился: исчезли его бодрость и жизнерадостная приветливость, он стал печален и угрюм. Старательность и прилежание, отличавшие прежде его работу в поле, уступили теперь место мрачному отвращению к труду, и он всеми способами отлынивал от работы. Если бы он находился под началом другого надсмотрщика, то небрежность и лень навлекли бы на него, вероятно, всякие беды. Но я был горячо привязан к нему, жалел его и щадил по мере моих сил.
Жестокая несправедливость, жертвой которой Томас сделался в Лузахачи, видимо, изменила все его взгляды и убеждения. Он избегал разговоров на эту тему, но у меня были все основания предполагать, что и религиозные убеждения, последовательно внушавшиеся ему и так долго руководившие всеми его действиями, теперь уже оставлены им. Он как-то неожиданно стал прибегать к неведомому мне языческому ритуалу, которому научился от матери. Мать его была похищена и привезена сюда с африканского побережья и сохранила, по его словам, все предрассудки и верования родного края. Случалось, что он с дикой страстностью начинал утверждать, будто дух его жены являлся ему, напоминал об обещаниях, данных им этому видению, и мне порой казалось, что он готов потерять рассудок.
Во всяком случае, это был уже не тот человек. Он перестал быть покорным и послушным рабом, удовлетворявшимся своей участью, преданным и готовым отдать работе все свои силы. Вместо того чтобы действовать в интересах хозяина, как он делал прежде, он теперь, казалось, прилагал все старания, чтобы принести как можно больше вреда.
На плантации было несколько человек непокорных и смелых, которых он прежде сторонился. Но теперь он с каждым днем все больше сближался с ними и вскоре завоевал их доверие. Они поняли, что он одновременно и смел и осторожен и, что еще более ценно, справедлив и не способен на предательство. Они чувствовали также его умственное превосходство, и очень скоро он стал их неоспоримым вождем. Их ряды пополнились и другими, руководствовавшимися менее благородными целями и стремившимися только к добыче. Прошло немного времени, и их набеги распространились на всю территорию плантации. Томас и в этой роли проявил себя как человек не совсем обыкновенный. Все, что он предпринимал, делалось на редкость обдуманно и ловко. А если товарищам его грозило раскрытие того, что считалось тягчайшим преступлением, он готов был прибегнуть к последнему способу, свидетельствовавшему о его исключительном благородстве: Томас готов был защитить своих товарищей, взяв на себя вину и своим признанием ограждая тех, кого считал более слабыми и потому неспособными перенести грозившую им чудовищную кару. Такое великодушие и для свободного человека должно было бы считаться наивысшей добродетелью, - какого же восхищения оно достойно, если его проявляет человек под ярмом рабства!
Да, тирания все же не всемогущественна, и как бы она ни угнетала рабов, ни топтала их ногами, ни держала их всеми известными ей способами в отупении и невежестве, ей не удается угасить в них дух мужества и стремление к свободе. Дух этот тлеет и тайно горит в их сердцах, и настанет час, когда он вспыхнет ярким пламенем, которое ни подавить, ни угасить не удастся!…
Пока я пользовался доверием мистера Мартина, я имел возможность оказывать Томасу значительные услуги, предупреждая его о подозрениях управляющего, об его намерениях и планах. Но недолго удалось мне сохранить это доверие: не потому, что мистер Мартин стал сомневаться во мне, - уж очень легко было отводить подозрения такого тупицы, как наш управляющий, - но лишь потому, что я, по его мнению, не мог постичь всех тонкостей в выполнении обязанностей надсмотрщика. Наступило самое нездоровое в этих краях время года. Большинство рабочих в моей группе прибыли сюда из более северных районов и еще не успели привыкнуть к удушающей атмосфере рисовой плантации. Они тяжело болели лихорадкой, и случалось, что несколько человек одновременно выходили из строя и бывали неспособны работать.
Я все это объяснил мистеру Мартину, и он, как мне показалось, был удовлетворен. Но однажды он прискакал в поле верхом. Настроение у него было прескверное, и он был несколько возбужден - повидимому, выпитым перед этим вином. Увидев, что отсутствует почти половина моих людей и половина работы не выполнена, мистер Мартин пришел в дикую ярость. Он спросил меня, что это означает. Я ответил, что рабочие больны.
Он обрушился на меня с проклятиями, крича, что сейчас не время болеть. Ему, дескать, надоело слушать о каких-то там болезнях; ему отлично известно, что все это выдумки, и он не позволит, чтобы его водили за нос.
- Если кто-нибудь из них еще раз пожалуется на болезнь, - сказал он в заключение, - ты, Арчи, всыпь- ка ему хорошую порцию горячих! Даром, что ли, у тебя кнут в руках? Пусть немедленно приступают к работе!
- А если они в самом деле больны? - спросил я.
- Мне дела нет, больны они или нет! - заорал управляющий. - Если они притворяются, то ничего, кроме плети, не заслуживают, если же они в самом деле больны, то маленькое кровопускание пойдет им только на пользу.
- В таком случае, - заявил я, - вам следовало бы назначить другого надсмотрщика. Я неспособен избивать больных.
- Заткни глотку, наглая тварь! - накинулся на меня Мартин. - Кто тебе позволил вступать в пререкания и спорить со мной? Подай-ка сюда плеть, болван!
Я повиновался, и мистер Мартин избил меня так же, как в тот раз, когда вручал мне плеть. Так кончилась моя роль надсмотрщика, и хотя я при этом лишался двойного рациона и должен был вернуться в поле и наравне со всеми выполнять свою работу, я не испытывал сожаления. Так мерзко было нести на себе позор этого звания, что я не в силах был дольше играть такую роль, хотя она и давала мне возможность поддерживать и защищать товарищей по несчастью.
С этого дня я теснее сошелся с группой, сплотившейся вокруг Томаса, и стал принимать участие во всех ее предприятиях. Ограбления полей, совершаемые нами, стали принимать такой широкий характер, что мистеру Мартину пришлось организовать регулярную охрану из надсмотрщиков, которым помогали наиболее надежные, с его точки зрения, рабы. Вся эта свора по целым ночам бродила по плантации, и приближаться к полям с каждым днем становилось все труднее и опаснее. Необходимость таких мер стала для управляющего очевидной после одного случая, повлекшего за собой форменное следствие, оставшееся,
