же сильным, как раньше. Он добавил, что, оставаясь с ним, я, несомненно, поврежу себе, а ему не принесу никакой пользы. Он указал мне дорогу, по которой я должен был итти, и голосом, в котором звучала неукротимая энергия и решимость, предложил мне направиться по ней, тогда как он свернет к югу.
Когда Томас приходил к какому-нибудь решению, он говорил с такой твердостью, которая способна была сломить самое упорное сопротивление. К стыду моему, мне приходится признаться, что я, увы, был слишком склонен к уступчивости. Он понял, что одерживает верх, и постарался закрепить свою победу.
- Иди, Арчи!…повторил он. - Иди! Если не ради себя, то пусть это будет ради меня! Если ты останешься со мной и тебя схватят, я ни себе, ни тебе этого никогда не прощу!
Тщетно подыскивал я возражения. Я говорил еще что-то, но Томас меня не слушал. Он был убежден в своей правоте, и я не мог или не умел его переубедить. Мои добрые намерения оказались недостаточно стойкими, и я в конце концов согласился расстаться с ним.
Я крепко обмял Томаса и прижал его к своей груди. Никогда не было на земле человека более благородного! Нет, я был недостоин называться его другом!
- Да благословит тебя бог, Арчи! - сказал он просто, расставаясь со мной.
Я продолжал стоять на месте, глядя ему вслед. Он шел быстрым шагом, не оглядываясь.
Я готов был провалиться сквозь землю от безмерного стыда. Несколько раз я делал движение, намереваясь нагнать его; себялюбивая осторожность удержала меня.
Он скрылся из виду, и только тогда я тронулся в путь… Сердце мое разрывалось, от боли… Я знал: даже страстной жаждой свободы нельзя оправдать такой поступок… Как мог я, как смел покинуть Томаса, когда ему грозило столько опасностей!…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
До самого рассвета я шел так быстро, как только мог. Ни души не встретил я на своем пути. Даже человеческое жилье попадалось очень редко - каких-нибудь два-три домика самого жалкого вида.
Солнце взошло, когда я поднялся на вершину холма. Здесь я увидел маленький домик, стоявший у самого края дороги, и оседланную лошадь, привязанную к дереву около крыльца. Лошадь была тщательно вычищена, вся лоснилась и казалась очень крепкой и выносливой. По форме седельных сумок я решил, что лошадь принадлежит врачу, который в этот ранний час заехал навестить больного.
Такого случая нельзя было упустить. Отвязав лошадь, я вскочил в седло. Я пустил ее сначала шагом, но чуть-чуть отдалившись от дома, я погнал ее галопом, и вскоре домик пропал из моего поля зрения.
Находка была поистине счастливая. Мне приходилось продвигаться по той самой дороге, по которой должны были следовать охотники, задержавшие нас накануне. Обнаружив наше исчезновение, они несомненно пустились вдогонку, и я подвергался опасности быть узнанным ими и захваченным. Лошадь была горячая и сильная. Я отпустил поводья, и она мчалась во весь опор.
Удача моя не ограничилась этим: опустив руку в карман моей новой куртки, я вытащил из него бумажник, в котором, кроме пачки всяких документов, оказалась и значительная сумма денег в банковых билетах. Это открытие еще более воодушевило меня, и я продолжал ехать весь день, только изредка останавливаясь в тени какого-нибудь дерева, чтобы дать передохнуть моему коню.
Под вечер, остановившись у какой-то жалкой таверны, я заказал для себя ужин и велел насыпать лошади овса. Подкрепившись, я поскакал дальше по дороге, освещенной слабым светом луны.
К утру лошадь моя совершенно выбилась из сил. Благодарный ей за оказанную мне услугу, - по моим расчетам, я за сутки проехал около ста миль, - я разнуздал ее и, расседлав, пустил пастись в пшеничное поле.
Дальше я снова зашагал пешком. Я боялся продолжать путь верхом, опасаясь, что это навлечет на меня какие-нибудь новые неприятности, да, кроме того, бешеная скачка привела лошадь в такое состояние, что вряд ли она могла бы принести мне большую пользу. Я успел значительно опередить охотников и не сомневался, что даже на своих конях они уже не догонят меня.
Еще до заката солнца я добрался до большого поселка. Я позволил себе роскошь заказать сытный обед и остался ночевать в деревенской корчме. Это было необходимо, так как вынужденный пост, усталость и отсутствие сна совершенно истощили меня. Я проспал десять часов сряду и проснулся с новыми силами. Поднявшись, я двинулся дальше, но уже с меньшими опасениями. Все же я останавливался лишь изредка и старался итти как можно быстрее.
Я пересек Северную Каролину и Виргинию, переправился через Потомак, вступил в Мериленд и, обойдя Балтимору, перебрался в Пенсильванию, где под ногами моими была уже земля, обработанная руками свободных людей.
Сразу, как только я миновал границу рабовладельческих штатов, стала заметна перемена. Весна только вступала в свои права, но все кругом уже дышало новой жизнью, всюду пробивалась молодая зелень. Тщательно обработанные поля, фруктовые сады, прекрасные фермы, все чаще попадавшиеся по пути, живописные поселки и оживленные города, даже самые проезжие дороги, по которым во все стороны двигались многочисленные путники и повозки, - все эти признаки довольства и благоденствия говорили о том, что передо мной страна, где труд в почете и каждый работает на себя.
Это зрелище радовало взор и резко отличалось от всего виденного мной во время первой половины пути. Там - скверная заброшенная дорога вела сквозь однообразные, одичавшие, никому не нужные леса, тянулась по запущенным полям, поросшим сорной травой и репейником, или по полям, которые еще обрабатывались, но на которых уже лежала печать запустения, истощенным и свидетельствовавшим о неумелой и небрежной обработке. Кое-где попадались жалкий домишко и на расстоянии миль в пятьдесят друг от друга - нищенские, полуразрушенные поселки, где в глаза бросалось лишь здание суда, арестный дом, несколько лавчонок и толпа праздношатающихся белых у дверей таверны.
Таково было внешнее впечатление, которое производили рабовладельческие штаты.
Я жаждал увидеть Филадельфию. В то же время я опасался, чтобы этот город, расположенный так близко от границы рабовладельческих штатов, не оказался отравленным их тлетворным духом: ведь хорошо известно, что нет ничего заразительнее порока. Я оставил поэтому Филадельфию в стороне, решив возможно скорее попасть в Нью-Йорк. Переправившись через величественный Гудзон, я оказался в пределах Нью-Йорка.
Впервые в моей жизни я видел город, настоящий город. Глядя на огромную гавань, заполненную судами, длинные ряды складов, бесчисленные улицы, роскошные магазины и весь этот кипящий жизнью человеческий муравейник, я был поражен и восхищен при мысли о вершинах, которых может достигнуть искусство и изобретательность человека. Мне приходилось слышать обо всем этом, но, чтобы получить ясное представление, нужно было видеть это собственными глазами.
В течение нескольких дней я только и делал, что бродил по городу, с ненасытным интересом приглядываясь к окружающему. Нью-Йорк в те времена был очень далек от того, чем он стал впоследствии. Существовавшие в те годы ограничения в области торговли не могли не суживать круга и роста его деловых операций. Но мне, при моей деревенской неопытности, город казался неимоверно большим, а шум, который производили катившиеся по мостовой тяжело груженные телеги и экипажи, а также и толпы людей на тротуарах даже превосходили все мои представления о бурном оживлении большого города.
Я находился в Нью-Йорке уже около недели, когда однажды, проходя мимо, я остановился на зеленой лужайке, раскинувшейся перед прекрасным зданием, облицованным белым мрамором. Какой-то прохожий пояснил мне, что это городская ратуша. Внезапно чья-то рука тяжело легла мне на плечо. Я обернулся и, к ужасу своему узнал генерала Картера - человека, который в Южной Каролине считался моим хозяином, но который в стране, с гордостью носившей название 'свободных штатов', как будто бы не должен был иметь прав на меня.
Пусть никто, однако, не поддается обману, когда при нем произносят эти насыщенные ложью слова: 'свободные штаты'. Этот титул, которым так кичатся граждане северных штатов, не имеет под собой
