может сойти за доктора. Мужчина осматривает вашу культю и, покачав головой, бормочет что-то об антибиотиках и о «грубой работе». Он спрашивает, где вас оперировали, и вы выдаете ему очередную жалостливую историю. Единственная правдивая информация в заполненной вами розовой карточке – это ваша группа крови, и когда врач спрашивает вас об этом, вы называете свою настоящую группу крови. Потом он начинает расспрашивать, жалуетесь ли вы на то-то и то-то и болели ли вы такой-то болезнью, и вы отвечаете «нет» на все его вопросы. Наконец врач велит вам прийти на будущей неделе к специалисту такому-то, и вот тут-то вам следует прозрачно намекнуть, что на будущей неделе вы, возможно, уже не будете проживать по указанному в розовой карточке адресу. Весь этот загадочный спектакль, похоже, просто дань традиции, поскольку вскоре появляется еще один мужчина (санитар? фельдшер?), который ведет вас в просторную, ярко освещенную комнату, которая напоминает обувной магазин. Сходство с магазином придает ей множество коробок, похожих на обувные, только вместо башмаков в них лежат искусственные ноги. На первый взгляд это достаточно уродливые конструкции – ступни присоединены на шарнирах, на верхней части – грубые ремешки, которыми протез крепится к культе. Здесь есть ноги любых форм, размеров и цветов (впрочем, черных ног больше всего) – есть даже детские ножки пятнадцатого размера, которые остро пахнут новенькой пластмассой и смазкой. Санитар примеряет вам несколько протезов и наконец находит подходящий – грязно-белого цвета, после этого санитар разражается небольшой речью о «правилах ухода за культей» и роняет что-то о многонедельном курсе физиотерапии, хотя вы оба отлично знаете, что видите друг друга в первый и последний раз. Наконец лекция закончена, вы кладете искусственную ногу в пластиковый пакет и несете домой. Там вы надеваете протез и тренируетесь, тренируетесь несколько часов подряд, пока от усталости, злости и боли в стертой до мяса культе не валитесь с ног в буквальном смысле слова.
Освоив движение по ровной поверхности, вы начинаете учиться ходить вверх и вниз по лестнице, падаете, встаете, снова падаете. Каждый раз, когда ваш взгляд останавливается на ремнях, которыми пристегнут протез, вы просто не верите собственным глазам. Дыхание перехватывает от ужаса, но, сжав зубы, вы опять и опять пристегиваете протез к свежим ранам; распухшая, посиневшая культя едва влезает в гнездо из розового пластика, ступня болтается на шарнире – нелепая, чужая, и только когда вы надеваете джинсы, носки и ботинки, ваша нога начинает выглядеть сносно.
Иногда вы даже можете на несколько секунд забыть о том, что с вами случилось, и вообразить себя целым и невредимым.
В общем, процесс привыкания к протезу доставляет уйму физических и моральных страданий, но примерно через неделю вы начинаете ходить – пусть прихрамывая, но ходить. Если не знать наверняка, то со стороны бывает довольно трудно догадаться, что вы – инвалид. К тому же в Гарлеме множество хромых, так что вы ничем не выделяетесь из общей массы.
Когда по прошествии некоторого времени я снова начал чувствовать себя уверенно и физически, и морально, я поехал в центр, чтобы начать слежку за Бриджит. Я ждал уже достаточно долго и проявил поистине нечеловеческое терпение, но теперь оно истощилось. Того, что она может меня узнать, я не боялся: к этому времени у меня отросли густая борода и длинные, неопрятные волосы, которые я прятал под вязаной шерстяной шапочкой. На ногах у меня были грубые матросские башмаки, на плечах – длинный клеенчатый плащ, так что со стороны я мог легко сойти за одного из тех проспиртованных субъектов, чей характер сформировался на палубе рыболовного траулера, приписанного к Архангельску, Мурманску или еще какому-нибудь столь же симпатичному местечку. А почему, собственно, нет? Допустим, распад Советского Союза и окончательный крах социалистической экономики вынудили меня бежать на Запад в поисках легкой жизни и я теперь ищу подходящее судно, чтобы наняться на него палубным матросом. Неясно, правда, почему я, моряк, ищу работу в сухопутной части Бронкса, но я как-то не думал, что кто- нибудь даст себе труд задаться этим вопросом.
Для своей поездки я воспользовался Межрайонной скоростной линией. Сойдя на остановку раньше, чем мне было нужно, я поднялся с платформы на поверхность, и не успел я опомниться, как оказался перед домом Лопаты. К этому моменту Лопата уже давно отошел от преступного промысла и спокойно ковал крепкое семейное счастье со своей любящей и сговорчивой миссис. Ему, разумеется, было невдомек, что судьба отомстила мне за него сполна.
Минут двадцать я бродил вокруг дома Лопаты, потом потихоньку двинулся на север, к «Четырем провинциям».
Уже почти добравшись до бара, я сообразил, что поблизости от него нет ни одного мало-мальски подходящего места, где я мог бы укрыться: в этом отношении район, где находились «Четыре провинции», был хуже некуда. Моя затея со слежкой сразу же показалась мне неудачной и просто глупой; теперь я не сомневался, что если мне встретится кто-нибудь из завсегдатаев бара, я буду мгновенно раскрыт, несмотря на мой наряд.
Замедлив шаг, я незаметно огляделся по сторонам. Многоквартирные дома, автомобили, несколько особняков, прохожие (белые) и небольшой пустырь ярдах в пятидесяти дальше по улице, где иногда гоняли в баскетбол мальчишки… Занятия в Школах уже начались, так что на пустыре никого не было, однако я понимал, что это далеко не самый лучший наблюдательный пост. Единственным местом, которое могло бы мне подойти (с большой натяжкой, впрочем), был узкий проулок между двумя соседними зданиями через пустырь от бара. Укрывшись в этом проулке, я мог следить за улицей и за «Четырьмя провинциями».
Стараясь не спешить, чтобы не привлекать к себе ненужного внимания, я пересек пустырь, чтобы проверить выбранное место. Оно было далеко не идеальным. Если Бриджит выйдет из «Четырех провинций» и повернет налево, я могу вовсе ее не заметить; если она свернет направо, я, пожалуй, сумею ее разглядеть, но для этого мне придется как следует напрячь зрение. Да и торчать в этом проулке бесконечно тоже было нельзя: рано или поздно кто-нибудь из жильцов взглянет в окно ванной комнаты, увидит меня и что-нибудь скажет – или вызовет полицию.
Я еще раз огляделся. Вокруг валялись пустые бутылки, презервативы и разбитый телевизор, а из мусорного контейнера тянуло густой вонью. Что ж, бывают наблюдательные посты и похуже, рассудил я. Главное, чтобы мне удалось спрятаться в тени под стеной – тогда все будет в порядке. Разумеется, я не считал себя многоопытным профессионалом, но и бестолковым новичком я тоже не был. Когда я служил в британской армии (очень недолго, как я уже упоминал), сержант-шотландец, под началом которого мы проходили начальный курс военной подготовки, шепнул мне по секрету, что меня прочат в офицеры или войска специального назначения, потому что, как он выразился, я был хитрым пронырой и порядочной сволочью.
На курсы подготовки офицеров я так и не попал, потому что буквально на следующей неделе угнал штабной «лендровер» и махнул из Олдершота в Кембридж к знакомой девчонке. Как легко догадаться, за этим дисциплинарным нарушением стояла присущая большинству ирландцев любовь к крепким напиткам. Мне, правда, удалось вернуть машину в целости и сохранности, однако мое личное дело стало втрое толще против прежнего, и впоследствии я так и не сумел выбраться из армейских «черных списков». Правда, за самоволку меня не наказали – настолько хорошо ко мне там относились, однако разочарование, которое мои капитан и сержант даже не пытались скрыть, я переживал тяжелее любых нарядов. После этого случая я старался не допускать промахов, и вскоре – хотя я не отслужил еще и года – мне предложили пойти на курсы подготовки капралов. Курсы я так и не закончил, однако сам факт того, что меня туда направили, свидетельствовал, что мои командиры еще не окончательно поставили на мне крест. Вероятно, им казалось, что если я каким-то образом продержусь первый год или два, впоследствии я могу исправно нести службу
