дыханию, потом встал и тихо подошел к ее постели. Лунный свет проникал в комнату — и он смотрел на ее прекрасное лицо, озаренное голубоватым, мягким сияньем. Сев на край постели, он погладил ее по щеке, потом наклонился и поцеловал в губы — мягко и нежно. Потом протянул руку к ее редкой красоты волосам. Его рука застыла в нерешительности, коснувшись края одеяла, накрывавшего ее плечи. Но целомудренный вырез ночной рубашки, отделанный кружевом, был воспринят им как знак того, что он должен уважать ее невинность и чистоту. Его мысли не шли дальше того, чтобы увидеть ее плечи и округлость грудей — но даже это показалось ему святотатством.
Вместо этого он получше укрыл ее одеялом, поцеловал в лоб и пошел спать.
Он долго лежал и смотрел на луну, пока не начало действовать снотворное.
12
В эту ночь не Маттиас, а Хильда переживала душевные муки. Как только снотворное перестало действовать, на нее навалились фантастические, бредовые видения.
Она лежала в гробу — в настоящем гробу с рассохшимся днищем и кое-как сбитой крышкой: большего она не заслуживала.
Гроб скребли и царапали чьи-то огромные лапы, просовывая ногти в щели, отдирая доски. Она пыталась звать на помощь, но не могла издать ни звука. Снаружи доносилось хрюканье и рев — и вдруг зверь прижал морду к щели и уставился на нее горящими, злобными глазами. Это было лицо отца, в чертах которого было что-то звериное — и он просунул в щель мохнатую руку, чтобы схватить ее за корсаж и вытащить наружу. Во рту у него вместо слюны была кровь — и Хильда кричала, кричала… Она боролась с руками, вцепившимися в нее.
— Хильда! Хильда, успокойся, это же я, Маттиас! Ну, ну, тебе просто снится сон. Ты уже не в лесу, а в Гростенсхольме, в полной безопасности.
Она всхлипывала, прижимаясь к нему дрожащим телом.
— Ах, Маттиас, дорогой, держи меня покрепче, будь со мной, не уходи!
— Нет, милый друг, я не уйду! Ну, ложись, ведь еще ночь.
— Я не смогу больше заснуть.
— О, Господи, я хорошо понимаю тебя, — сочувственно произнес Маттиас. — Как часто я желал, чтобы кто-то был рядом со мной в трудные минуты. Могу я … прилечь рядом? Тебе нечего бояться.
— Будь добр, приляг, — в лихорадочном испуге попросила она. — Но ведь тебе хочется спать…
— Я спал в эту ночь больше обычного, — усмехнулся он. — Тебе удобно лежать?
Он обнял ее одной рукой, она положила голову ему на грудь. Зубы ее стучали.
— Д-да, п-прекрасно. Поговори со мной, Маттиас, помоги мне забыть все это! Расскажи о себе, ты никогда об этом не рассказывал.
— Ты о себе тоже.
— Нет, я уже говорила… впрочем, я говорила это Андреасу. Это было так глупо с моей стороны.
— Я ревную тебя к Андреасу, — тихо сказал он.
— У тебя нет на это никаких оснований! Если ты считаешь, что у тебя есть на это причины, то мне остается только ревновать его к Эли. А у меня нет на это никакого желания. Напротив, я желаю ей от всего сердца выйти замуж за Андреаса.
— Но Андреас думает, что ты была немного влюблена в него.
Хильда среагировала на эти слова так, как реагировали на подобные вещи женщины во все времена.
— Он так думает? — вспылила она. — Никогда не встречала подобного самонадеянного… Он в самом деле так думает? Но это не правда, я… какой… какая самонадеянность…
Маттиас рассмеялся.
— Дорогая Хильда, ты хорошо умеешь говорить, но в одном твоя грамматика страдает: ты не умеешь склонять прилагательные…
— Ничего себе! — продолжала она, по-прежнему негодуя на Андреаса. — Нет, я серьезно, расскажи о своей жизни, о горах, проведенных в шахте, о той девушке из Тюбингена. Я ревную тебя к ней.
Маттиас снова рассмеялся и, заметив, что это помогло ей забыть ночные кошмары и все ужасные переживания, принялся рассказывать о своей жизни.
Хильда слушала и вздыхала над несчастной судьбой Маттиаса и Колгрима, теперь ей стала более понятна дружба Калеба и Маттиаса, и ей было так хорошо рядом с ним, что она с наслаждением тянулась, как кошка.
Потом она рассказала ему о своей жизни — и на этот раз перед ней был более внимательный и понятливый слушатель, чем Андреас. Теперь они знали друг друга лучше. Они теснее прижались друг к другу — и Хильда снова заснула, к большому удивлению Маттиаса. Впрочем, он воспринял это как знак того, что она чувствует себя с ним в полной безопасности, — и он с облегчением вздохнул. Он все еще не осмеливался удостовериться в том, что его мужской орган функционирует как положено.
Он стоял перед дилеммой: его врожденное благородство требовало, чтобы он не прикасался к ней до свадьбы, и в то же время он считал, что нужно сначала проверить, смогут ли они строить свою, совместную жизнь.
Утреннее солнце уже заливало комнату. Маттиас высвободил затекшую руку и повернулся в другую сторону. Он заметил, что Хильда во сне подвигается к нему: она прижалась коленями к его коленям, так что их тела в точности подходили друг другу. И Маттиас, ощутив в теле блаженное тепло, взял ее руку, лежащую у него на груди, и поцеловал. После этого святой Маттиас тоже уснул.
На следующее утро Андреас и Калеб встали рано. Они появились в Гростенсхольм, когда там только еще готовился завтрак.
— Маттиас, ты должен оставить на сегодня врачебную практику. Мы идем на охоту за оборотнем.
— Но ведь кругом корь! Как же я могу бросить детей?
— Родители сами справятся. У нас в Элистранде тоже лежат трое больных, и мы знаем, что нужно делать.
— Больными займусь я, — сказал Лив. — Маттиас расскажет мне, что нужно делать, а Йеспер отвезет меня, куда надо.
— Прекрасно, бабушка! — сказал Маттиас. — Мне тоже хочется сегодня поохотиться!
— И мне, — добавила Хильда.
— Не довольно ли с тебя оборотней? — заметил Калеб.
— Да, вполне. Но у меня есть идея относительно того, кто это мог быть, и я хочу поговорить об этом с тобой с глазу на глаз, если это возможно. Ведь у тебя тоже есть кое- какие догадки, не так ли?
Она теперь говорила «ты» всем молодым, считая, что ей это можно.
— Да, есть. Пойдем!
Они вышли в прихожую, сели у окна.
— Из чего ты исходишь в своих предположениях? — спросил Калеб.
— Из того, что есть человек, который не пил пива. Он мог притвориться спящим.
— Вот как? Это интересно.
— А ты что думаешь?
— Я думаю о ремне, который мы нашли, и о ведьмовской веревке в руке убитой женщины.
