— Говори, Виллему, говори!
Ему не терпелось узнать все. Стыдливо опустив глаза, она сказала:
— Я представила себе, что горный король — или ты — стоит в чаще и… смотрит на меня.
— Восхищается тобой, — тихо добавил он.
— Да, что-то в этом роде. И первый раз в жизни я разделась, чтобы изучить свое тело.
В амбаре воцарилась чуткая тишина, она слышала лишь прерывистое, тяжелое дыханье Доминика.
— Я… легла на мох. Было жарко. Я не осмеливалась смотреть по сторонам, но я знала, что ты подошел ближе. Что ты стоишь надо мной.
— Я лег возле тебя?
— Да. Ты прикоснулся ко мне, и я… Нет, я не могу этого говорить!
— Все твое тело горело, не так ли?
— Да.
— И ты не могла больше сопротивляться.
— Да, — прошептала она. — Я не могла сопротивляться…
Руки Доминика задрожали в ее руке. Он долго молчал, не в силах произнесли ни слова.
— Не нужно стыдиться, Виллему. Со мной тоже это бывало. Много раз. Ты же знаешь, что такое одиночество. Все это естественно.
— У тебя тоже бывали такие грезы? — тихо спросила она, — такие сны наяву?
— Да. И всегда о тебе. Он застенчиво улыбнулся.
— Виллему, на этот раз ты добилась своего.
— Как же?
— Я имею в виде себя. Я нуждаюсь в тебе именно сейчас.
Виллему чуть не лишилась чувств — и тут же просияла, ее лицо словно озарилось солнцем.
— Доминик! — восхищенно прошептала она. — Ах, любимый, любимый Доминик, я так счастлива! Я думала, что поступила плохо, рассказав тебе об этом!
В его глазах светилась нежность.
— Любимая, мы принадлежим друг другу!
— Да. Сейчас мы принадлежим друг другу. Ты сказал, что тебе нечего рассказать о твоем жизненном опыте, но я все же хочу, чтобы ты рассказал о твоих мечтах обо мне. В данный момент я так занята собой, что хочу услышать о твоих чувствах ко мне — ведь я уже говорю о своих чувствах слишком долго.
Он медлил, словно впитывая в себя хрупкую, печальную атмосферу их пламенной тоски. Стука топоров уже не было слышно, день клонился к вечеру, но они этого не замечали. Они видели лишь друг друга, пребывая в мире мечты, далеком от действительности.
Доминик говорил очень тихо.
— Если бы я сейчас имел доступ к тебе, я бы первым делом взял бы в свои ладони твое лицо. Сначала я бы долго смотрел на тебя, впитывая в свою память твои черты, потом коснулся бы губами твоей нежной кожи, поцеловал бы — словно в каком-то ритуале — твой лоб, глаза, щеки… наконец, твои губы…
Виллему громко и прерывисто дышала.
— Да-а-а… — шепотом отвечала она.
Она думала о своих оскверненных волосах, посиневшем от холода лице, думала о том, что теперь ей бы не мешало хорошенько вымыться… До нее еще не доходило то немыслимое, что Доминик признавался ей в любви. Мысль об этом так возбуждала ее, что она не в силах была додумать ее до конца.
— Продолжай… — пробормотала она.
— Потом я стал бы гладить тебя — медленно-медленно, осторожно, чтобы не спугнуть… Она засмеялась.
— Не думаю, что ты спугнешь меня этим! Но говори же дальше, Доминик!
— Мне так много нужно от тебя! Я часто испытываю острое желание обнять тебя за талию — только чтобы посмотреть, обхвачу ли я тебе одной рукой. Время от времени я бываю близок к тому, чтобы наброситься на тебя… нет, об этом вслух не говорят, так что можешь догадаться сама…
— Так оно и должно было быть, — вздохнула она, — Доминик, я не думаю, что сейчас смогла бы позволить себе что-то большее…
— Я тоже, — шепотом ответил он.
— И все же я хочу выслушать тебя.
— Потом мои руки спустятся к вороту твоего платья: они давно жаждут этого. Я не смогу противостоять этому желанию. Я обниму…
Он не мог найти подходящих слов.
— Я понимаю… — торопливо ответила Виллему, чувствуя трепет и жар во всем теле, — Доминик, от твоих слов мне так… жарко! Так жарко, словно в амбаре горит костер!
— Я чувствую то же самое, — сказал он. — Мне продолжать?
— Нет, нет. Я обниму руками твой затылок, прильну к твоей груди, потому что не смогу посмотреть тебе в лицо, не смогу показать тебе мое… вожделение!
Они в отчаянии держались за руки, Виллему подалась слегка вперед, нетерпеливо переступая ногами.
— Да, — прошептал он. — И пока ты будешь прятать свое лицо, я подниму твои юбки!
— А под ними ничего нет, — шептала она.
— Виллему, мы зашли так далеко, что я больше не в силах стоять на ногах. Не кажется ли тебе, что нам лучше лечь?
Она вздохнула.
— Да, это лучшее, что может быть… — торопливо и испуганно произнесла она. — Это становится невыносимым…
— Я хочу пробраться к тебе…
— Давай, и поскорее!
— Нет, ничего не получится… Если бы я был в полной силе, я, возможно, мог бы выломать жердь, хотя все они крепко вбиты в землю. Но у меня сейчас нет силы в руках, я не могу ни за что взяться, пока не заживут раны. Виллему, что же нам делать?
Голос у него был такой растерянный, такой опустошенный, что мечта вмиг испарилась. Оба почувствовали безнадежность ситуации во всей ее жгучей остроте.
Виллему убрала руки, закрыла ими лицо и опустилась, рыдая, на колени.
Доминик не нашел слов утешения.
В амбаре стало почти совсем темно. Одновременно с этим похолодало. Все контуры стали расплывчатыми и туманными, стоило только угаснуть безнадежной вспышке чувств. По краям рта Доминика пролегли горькие складки: он ничем не мог помочь своей возлюбленной. Единственной надеждой его было то, что утром он наберется сил и взломает дверь или перегородку — и они смогут убежать. Но откуда у него будут силы, если их перестали кормить? Оба они страдали от голода.
Он еще не знал, что никакого утра у них не будет…
А в это время воллерский помещик и его друг судья приближались к амбару. Они собрали всех своих людей, чтобы все они были свидетелями замечательного спектакля — когда старое, заброшенное поместье вместе с амбаром будет объято пламенем.
