В последние сутки они часто встречали монахинь, ходивших из дома в дом с корзинами в руках, и видели, как они делились хлебом и утешали бездомных.
— Они во всяком случае выполняют свой долг, наполненный глубоким смыслом, — говорил Ветле за день до этого. Ханне сухо рассмеялась.
— Я часто думала о том, что жизнь в монастыре осталась для меня единственным выходом. Поскольку в мире для меня места нет. Он быстро взглянул на нее.
— Ты можешь представить себя монахиней? Не как побег от горькой судьбы, а как следствие твоей веры в Бога?
Она задумалась.
— Да, — ответила она, удивленная своей собственной реакцией. — Могу.
Но это было вчера. Сегодня они не разговаривали друг с другом.
Они шли сейчас мимо женского монастыря. Несомненно, в него иногда попадали снаряды, но стены были такими толстыми, что выдерживали их удары. Монахини выходили оттуда с новыми корзинами.
После обеда они уже подходили к месту, где родилась Ханне.
Ветле видел, что она начала волноваться. Как-то ее встретят?
Ей не стоило страшиться того, как ее примут. Когда наконец они добрались до деревни, едва передвигая ноги, они потеряли дар речи, пришли в ужас.
Деревня была сожжена дотла. От домов остались одни лишь руины.
— Бой мой, — прошептал Ветле.
Ханне перекрестилась.
И все же среди руин они встретили людей, которые, растерявшись, пытались построить на зиму для себя новый дом на старом месте. Это была пожилая пара.
Ханне абсолютно забыла французский язык, Ветле знал его очень плохо.
Но они помнили имя матери Ханне и поэтому спросили о ней.
Старики хорошо знали ее. Но она скончалась лет девять тому назад.
— Видишь. Даже если бы она и хотела, она не могла отыскать тебя, — промолвил Ветле, пытаясь утешить ее хоть немного.
Они спросили о родственниках.
Да, эта женщина была замужем и имела двоих детей. Но муж и дети умерли. Немцы из пушек так обстреляли деревню, что большинство людей было убито.
А другие родственники?
Никого не осталось.
Ханне спросила Ветле шепотом. Он перевел ее вопрос.
— Говорили, что у той женщины еще был ребенок? Девочка?
Старики переглянулись.
— Но это же было незаконное дитя!
Какое ужасное выражение! Незаконное дитя? Ханне же существовала!
— Вы знали этого ребенка?
Они были шокированы вопросом.
Такое дитя стараются не показывать людям, это неприлично! Нет, мы этого ребенка не видели. Мы лишь знаем, что она отделалась от него, а после этого удачно вышла замуж.
Оба, Ветле и Ханне, были столь подавлены ответом, что тут же попрощались и ушли.
— «Нежеланная», — произнесла Ханне очень горько, когда они отошли на расстояние, с которого их не могли слышать.
Он ничего не смог ответить на это. Истина была в том, что и он не хотел быть с ней вместе.
Ветле много думал во время этого путешествия.
Даже если он и пытался поверить в то, что родственники Ханне позаботятся о ней, все же мысль о том, что этого не случится, все время преследовала его. Он представлял, что ему снова придется одному думать о ней. Так сейчас и произошло, — и… Взять ее с собой домой, а он и об этом думал, совершенно невозможно. Он знал, что Люди Льда имеют обычай пускать несчастных к себе в дом и позволяют им жить там остаток своей жизни. Но Ханне? Не-е-ет!
Она же абсолютно безнадежна! Аморальна, с диким темпераментом, безответственна и, кроме того, он совершенно не хотел, чтобы она была рядом с ним. Привести такую фурию к маме и папе? Что они скажут о его женитьбе на ней? Никогда они не одобрят этого, так же как и сам он.
Нет, для нее будет благодеянием, если он оставит ее здесь.
В последние два дня его мучила одна мысль.
Он остановился.
— Ханне… что, если ты действительно пойдешь в монастырь?
Она уставилась на него, губы начали трястись.
— Ты серьезно?
— Да. А иной выбор у тебя есть?
— Но я думала…
— Ты знаешь, что я никогда не принимал всерьез этой так называемой свадьбы. Даже мысль о ней смешна! Мне всего четырнадцать лет, Ханне, и я еще не начинал думать о девушках. (Здесь он сильно покраснел, вспомнив прошлую ночь). Меня почти тошнит, когда является мысль о женитьбе, когда у меня еще интересы маленького мальчишки. И та церемония не может быть действительной, поскольку ни ты, ни я не цыгане. Но я чувствую ответственность за тебя, и мне в голову никогда не придет мысль оставить тебя здесь совсем одну, беспомощную. Ты говорила, что монахини тебе симпатичны. Почему бы тебе не попробовать стать послушницей? Пройдет несколько лет, ты станешь взрослой и тогда решишь, быть ли тебе монахиней или уйти в свет.
— Я и сейчас взрослая! — запротестовала она. Он знал это, но в то же время отрицал.
— В четырнадцать лет нельзя быть взрослой. Тебе еще многому надо учиться.
Она не плакала вслух, но слезы градом лились из глаз.
— Я знаю! Никто не хочет меня. Даже ты, мой собственный муж!
— Мне больно слышать, когда ты так говоришь, Ханне, но пойми я еще слишком молод! Давай заключим договор? Ты проведешь в монастыре… скажем четыре года…
— Четыре года? ? ?
— Да, именно так долго. Затем я приеду, посмотрю, как ты тут живешь, узнаю, захочешь ли ты вернуться в свет. И тогда помогу тебе устроить твою жизнь, так как я уже буду более взрослым, и папа с мамой посоветуют мне, какое принять решение.
— Четыре года? Я должна ждать целых четыре года? — сказала она и заплакала навзрыд.
— Да, но если ты вообще не хочешь, чтобы я приехал…
— Нет, нет, ты должен приехать! Но может быть сойдемся на трех годах? Он подумал.
— Три года? Мне тогда будет семнадцать. Да, это не играет никакой роли, ибо в любом случае я не собираюсь жениться на тебе, но мы можем договориться и так. Тогда мы оба будем немного умнее. Скажем, три года, начиная с сегодняшнего дня?
Она прижалась к нему и обняла руками, не сдерживая рыданий.
— А, если ты не приедешь?
— Когда я даю обещание, то выполняю его.
— А война?
— Она не помешает мне.
