Она пожалела о своих словах в ту самую минуту, как они сорвались с языка.
– Я думал, что пригласил на ужин женщину, а не репортера с Флит-стрит с кистью в руке вместо фотокамеры.
– Извини, – смутилась Александра, – это было бестактно. Я здесь ради тебя, а не ради картины… во всяком случае, не только ради нее. Но если я вижу что-то или кого-то, достойного кисти и холста, для меня это становится настоящей головной болью. – Она пожала плечами. – Я бы солгала, сказав, что мне не нравится, когда мои картины хорошо продаются. Если бы я не добилась определенного успеха за последние годы, корпеть бы мне сейчас в какой-нибудь конторе, проклиная свою незадавшуюся жизнь. И уж конечно, не сидела бы я сейчас в этом чудесном месте и не просила бы тебя мне позировать.
Андреас прищурился.
– Если я соглашусь, сделаешь мне одно одолжение?
– Смотря какое.
– Позволь мне посвятить тебе мою следующую гонку.
Александра радостно рассмеялась:
– Я думала, ты гонщик, а не тореадор!
Он перегнулся через стол, взял ее правую руку и поднес к губам.
– Это практически одно и то же, – сказал Андреас. – Да или нет?
Дрожь возбуждения пробежала у нее по спине.
– Почему бы и нет? Я согласна.
Он перевернул ее руку ладонью кверху и снова поцеловал, на этот раз долгим поцелуем, медленно проводя губами вверх-вниз. На мгновение Александра закрыла глаза. Потом ее ресницы дрогнули и поднялись, глаза блеснули.
– Вот! – воскликнул Андреас так неожиданно, что она вздрогнула. – Они изменились! – Он наклонился еще ближе, изучая ее так пристально, что Александра покраснела. – Они похожи на полированный малахит!
– Надо же, какие романтические пошли нынче гонщики! Ты прямо поэт! А когда гонка? – спросила она, чтобы сменить тему.
– В воскресенье. Ты придешь?
– Как же я могу пропустить гонку, посвященную мне?
– Ни в коем случае не можешь, – подтвердил он.
– Ну, а ты будешь мне позировать?
– Я тебе позвоню. Я еще не знаю своего расписания.
Было три часа ночи, когда ее разбудил телефонный звонок.
– Как насчет завтрашнего дня? – сообщил Андреас, не извиняясь и ничего не объясняя.
– Андреас, на дворе глубокая ночь!
– Я не мог заснуть. Так как насчет завтра?
Она протерла глаза.
– Да, пожалуй.
– Отлично. В четыре часа?
– Как скажешь.
– Меня угостят английским чаем?
– Если будешь сидеть смирно.
– Спи. Уже и вправду очень поздно.
Александру не смущало фамильярное обращение; оно напоминало ей отца. Джон Крэйг тоже был художником, хотя далеко не таким преуспевающим. Ее родители, после свадьбы попытавшиеся было осесть в Нью-Йорке, разошлись, когда Александре было пять лет. Джон Крэйг вернулся в родной Бостон и возобновил свое прежнее богемное существование, а Люси, мать Александры, решила переехать домой, в Англию.
Мать и дочь прибыли в Корнуолл, где жила сестра Люси, за три месяца до начала войны. Они обосновались в Полперро, в относительной безопасности, но в июне 1944 года Люси отправилась в Лондон, чтобы провести день со своим новым приятелем, офицером королевского военно-воздушного флота, и была убита снарядом, упавшим на английскую столицу. Александра оставалась в Корнуолле с тетей, пока трансатлантические рейсы не стали безопасными. После этого она вновь пересекла океан и вернулась к отцу.
Следующие полгода Александра посещала школу в Бостоне. Ей нравилось жить с отцом, она заменила ему домоправительницу и открыла в себе любовь к живописи. Она обожала Крэйга, легко мирилась с его безалаберной жизнью, хотя он сильно пил, зарабатывал своими работами гораздо меньше, чем мог бы, и приводил домой бесконечную череду «сомнительных» женщин. Они жили в ветхом доме на Хантингтон- авеню, на достаточном отдалении от семейного особняка на Бикон-хилл, поэтому стрелы презрения, пущенные аристократической родней Крэйга, до них не долетали.
В 1952 году, однажды утром, Александра обнаружила отца распростертым на заляпанном красками ковре перед мольбертом. Тело уже успело остыть. Собрав все свои силы и волю, она организовала похороны, продала дом и отправилась обратно в Европу. Ей уже было восемнадцать, она была вольна
