Монмартр.
Отец, которому к переездам не привыкать, вызывает лифт. Как всегда Мартен, расставаясь с очередной подружкой, взваливает на нас всю грязную работу. С Жанной они вряд ли помирятся. Что-то ему мешает. Чувство, что нашкодил, и даешь дёру. Мартен поднимается по лестнице. Я за ним. Я всегда иду по его стопам, подражаю его манерам, смеюсь, когда не до смеха, и гоняю балду на занятиях. На втором этаже консьержка натирает паркет. Она поднимает голову и долгим тяжелым взглядом смотрит на Мартена. Он опускает глаза. Теперь мой брат отводит глаза. Он бормочет какое-то приветствие. Она молчит и смотрит на наши руки, на пустые коробки, которые мы несем, - почему-то их хочется побыстрее куда-нибудь спрятать. Консьержка терпеть не может этого оригинала, который топчет ногами девичьи грезы, частенько - она-то видела – возвращаясь домой за полночь. Консьержка не любит насилия. Насилие несовместимо с нравственными устоями консьержки и благополучием жильцов.
Мартен открывает дверь. Брелок подарила Жанна. Он дотрагивается до стен, которые она выкрасила охрой, проводит рукой по инкрустированному журнальному столику, который она сама смастерила, бросает грустный взгляд на уже собранные коробки. При виде ее шмоток, разбросанных по гостиной, он впадает в ступор. Долго и оцепенело смотрит на лифчик. А я гляжу на Мартена. Потом закрываю глаза. Чего-то я недопонимаю. Я стараюсь угадать. Он все еще держится молодцом. «Держись, Мартен, я с тобой, - говорю я про себя. - Я тобой горжусь, горжусь тем, что ты не упал на колени. Вот, я даже сходил на кухню и принес тебе стакан воды».
Квартира пустеет. Мартен, наглотавшись успокоительного, вполголоса перечисляет вещи, которые он хотел бы забрать. Мы действуем быстро и молча. Время от времени у брата опускаются руки, но потом он опять берется за дело, машинально, как сквозь сон. Напоследок он выгребает все из ящиков стола. Долго думает, что оставить, а что выкинуть. И вдруг натыкается на крохотную вещицу. В куче всяких бумаг обнаружился билет в кино. Сначала голова. Потом плечи. Они вдруг резко опускаются. Мартена сотрясают рыдания: лопнул нарыв, зревший тридцать четыре года. Он все твердит «прости» сквозь икоту. Мы с отцом стоим в стороне, не бросаемся его утешать, даем ему выплакаться.
Я спускаюсь по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, убегаю подальше от этой пытки. Когда все сели в грузовик, я включаю радио, чтобы избавиться от тишины. Тут же начинают передавать какую-то тоскливую мелодию. Старая песня про Бразилию и про ушедших от нас любимых. Мы об этом как-то не подумали, но брата это добило, он сидит и бормочет имя, с которым у него всегда будет связана одна и та же песня: «Жанна, Жанна, такая гордая и трепетная, где ж ты теперь, Жанна, когда мне так паршиво?» Отец держит руки на руле и внимательно следит за дорогой, я подсунул руки под себя, так что их почти не видно, а руки Мартена безвольно свисают с сиденья. Наше семейство опять возвращается в Вернон, мы едем в гараж - надо же и мебели, в конце концов, обрести свой тихий уголок.
Утро, мы с отцом сидим завтракаем. Отец - человек маленький, незаметный и скучный, можно заранее сказать, что каждое утро в одно и то же время он будет жевать печенье, лишь бы не смотреть правде в глаза. Он бреется наголо, чтобы не была заметна его лысина, и говорит как-то слащаво. Мой отец - зубной врач, он ставит пломбы на коренные зубы и громко прихлебывает, когда пьет чай. Мой отец не любит «причинять людям боль» и целыми днями, жуя жвачку, успокаивает пациентов: «Ничего страшного, мадам». Ничего страшного, подумаешь, нарыв, у него вечно ничего страшного. Над тобой все смеются - ничего страшного, твоя жена переспала чуть ли не со всем городом - ничего страшного, она сбежала - ничего страшного, мы все это обезболим, сделаем заморозку, сохраним сердцевину, подретушируем, вырвем из своей жизни кого угодно и даже не поморщимся - ничего страшного, дурак несчастный, ничего страшного; есть, конечно, еще исторические романы и концерты классической музыки, ничего страшного. Трус и тормоз - два в одном. Подумаешь, невелика беда, что клиентов стало меньше. Даже они устраивают ему маленькие проверки. Попробуй доверься старому бесхозному автомату, слабо? Это я первый обо всем растрепал. Когда у тебя кончаются карманные деньги, чего только не разболтаешь с досады. Пора сваливать, а то как посижу с утра с лысым, так весь день наперекосяк. И потом, во времена отца было принято много работать и что-то создавать, а это не по мне. Я ухожу из кухни.
Иду в ванную, включаю музыку и мечтаю о том, как все пройдет в первый раз. Я бы и не прочь, да только любить мне пока некого. Я тщательно причесываюсь и ловлю себя на мысли, что прическа у меня как у типичной секретарши. Как любая секретарша, я мечтаю о несбыточном, - скажем, прославиться и затмить собой фирму «Вернон кар», которую у нас знает каждый из пятнадцати тысяч жителей. Глупость, конечно. Выхожу из дома. Еще рано. Я закуриваю. «Мальборо лайт», воздух свободы. Я прихожу на остановку за минуту до автобуса. Водитель вроде и не старый, но пунктуальный до ужаса, его ничем не прошибешь. Я всегда сажусь на одно и то же место. Достаю из кармана любимую книжку, открываю. Я с удовольствием перечитываю ее, мне нравится, как пишет этот чел, нравится, что постельные сцены у него наполнены экзистенциальным смыслом, что он не умеет найти общий язык с девчонками, хотя наш препод по французскому говорит, что он всеми правдами и неправдами стремится завлечь читателя, что он спекулянт от литературы и на его книгах могут вырасти только бандиты, а мне нравится, как он живет себе в Голландии, потому что там почти как в Штатах, мне нравится и этот чел, и его книги, - думаю, тут нет большой разницы.
На перемене нахожу себе тихий уголок. С ребятами мне скучно. Всех девчонок я насквозь вижу. Не серое большинство, а тех, кто выделяется. Например, я как-то на целых шесть недель влюбился в Кристель. У меня даже в ежедневнике об этом написано. Из-за ее длинного носа. Мне нравился ее нос, потому что ее из-за него дразнили. Сейчас я встречаюсь с Каролин. У нас стрелка на спортплощадке, оттуда мы идем к приятелю, который живет в двух шагах от школы. Раздеваемся. Нам жарко. Грудь у нее еще до конца не оформилась. Я целую ее в грудь. Она мастурбирует. Дальше мы пока не заходим. Время от времени я изливаюсь ей на живот. А потом я начинаю опасаться, что об этом все узнают, что вернется мать приятеля и застукает нас за этим делом. Да уж, по голове не погладят.
Кончаются уроки. Для меня это самое трудное время: надо сделать глубокий вдох и отпустить на волю еще один день. Все уже ушли, а меня задержал препод по французскому. Этак я на автобус «Вернон кар» опоздаю, может, даже машину придется ловить - такая вот жизнь. Он сложил руки на школьном пластиковом столике и уставился на меня. Ну да, он победил. Конечно, ему легко, он и литературу знает, и философию, у него, наверное, и телевизора-то нет, зато он каждый вечер мотается в Париж на электричке со своим кожаным портфелем и курчавыми волосами, которые он почему-то зачесывает налево. Может, в 20:30 он идет в кино на какой-нибудь экспериментальный фильм, а потом его пригласят в гости в роскошную квартиру, где он будет пить вино и вешать всем лапшу на уши. Вот уставился. Не любит он меня, по глазам видно. Как-то в январе он мне заявил: «Анри, ты готов на любою подлость, лишь бы всем понравиться».
Я прекрасно понимаю, что он хотел сказать. И дня не проходит, чтобы мне это не аукнулось. Кажется, он недолюбливает не только меня, но вообще всех, кто хочет «всем нравиться». Он ведет непримиримую борьбу со злом, так что дело тут не во мне, я просто попал под раздачу.
Он продолжает в упор смотреть на меня и в который уже раз произносит свою банальную фразочку: «Анри, я опять хочу тебя спросить: сочинение ты сам написал?»
А я просто не могу ему ответить, я физически не в состоянии понять, к чему все эти разговоры о списывании или о желании нравиться.
С тех пор как вернулся Мартен, это он пишет за меня сочинения. Отец поставил ему за домом жилой фургончик; расставшись с Жанной, Мартен перебрался в эту фиговину; именно тогда он решил, что жизнь -
