попкорна смотрел по этому же самому телеку передачи, где Мартен выкладывал журналистам подробности своей личной жизни, не утаивал ничего, выставлял напоказ свою очередную подружку, со смаком рассказывал о том, что они творят по ночам, о наркотиках, о том, как она кричит во время секса. Он рассказал бы и о своем самом сокровенном, лишь бы еще чуть-чуть задержаться на экране. Он сам загнал себя в угол, я уже видел признаки вырождения в последних его анекдотах из собственной жизни, он их рассказывал сквозь слезы.
Я подхожу и начинаю говорить ему на ухо. Он резко подскакивает. Тут же хватает с журнального столика сигарету и закуривает - надо ведь как-то успокоиться. Потом он берет пульт телевизора и пролистывает кабельные каналы. Так он развлекается в последнее время. По МСМ идет передача про кино. Ведущая, по версии Мартена, неглупая девица, попросту говоря, проститутка, умеющая вовремя притвориться, выскочила замуж за директора канала. Поначалу она никак не могла избавиться от южного акцента. По «Сине Фаз» показывают авторское кино. Мартен кивает на актрису: «Кажется, я ее любил, хотя она этого уже и не помнит».
Он выключает телек. И начинает рассказывать, а у самого глаза пустые: «Мне снилось, как мы с Жанной поругались. Помню каждую минуту наших ссор. На кухне - понятия не имею, почему мы всегда ругались на кухне - сначала мы просто играли друг у друга на нервах и орали. Откуда такая ненависть, если люди живут вместе? Ну да ладно, в общем, к концу ссоры мы всегда оказывались на кухне: руками размахивали, угрозами сыпали, переругивались, глазами друг друга сверлили - тьфу, вспоминать противно».
Перед тем как потушить сигарету, он сильно закашлялся и отхаркнул кровью. Он попытался придать себе гордый и независимый вид. Откинул рукой со лба длинные волосы, но это ровным счетом ничего не изменило: он уже проснулся, а делать ему нечего. У меня же постоянно уйма всяких планов, я все время как на войне. Блин, вот дали бы мне немного денег и развязали бы руки, тогда бы я всем показал. Я рассказываю Мартену о девушке, о фургоне, я говорю ему: «Ты должен мне помочь, Мартен. Я очень хочу добиться этой девушки. Давай я тебе о ней расскажу поподробнее, а ты напишешь ей за меня письмо, ты же умеешь заинтриговать, подобрать нужные слова».
Он посмотрел на меня грустно-грустно. Но покорно побрел к столу в гостиной. Через пятнадцать минут письмо было готово. И все-таки брат меня любит.
Патрик вытаскивает из рюкзака второй шлем. Не скажу, что мы с Патриком большие друзья. Да, мы учимся в одном классе и оба прекрасно понимаем, что в школе ловить нечего, но все не так просто. Мы не то чтобы друзья, мы просто поддерживаем друг друга в ожидании чего-то лучшего, а это не одно и то же. Когда ему надо было сломать руку, чтобы свалить на недельку к деду, он именно меня об этом попросил. Вот так мы и живем.
По средам у нас созвонки: мы валяемся каждый у себя на диване и болтаем по телефону. Мы можем часами валяться на диване. Для этого нам нужны только кола, сигареты и тема для разговора, желательно неприличная. Пока наши там парятся на уроке дзюдо, мы с Патриком делом занимаемся. Жюльен все еще влюблен в Аньес? А правда то, что о ней говорят? Ну, про то, как в самолете, она и этот певец, Бенжамен Биоле… Потом мы придумываем, как кого разыграем завтра. Между прочим, придумать хороший розыгрыш - дело не простое. Розыгрыш требует много сил. Это своего рода искусство. Оно не для новичков. Тут сноровка нужна, сопляки отдыхают.
Вообще-то нельзя сказать, что мы только развлекаемся. Патрик умный, и это часто вгоняет его в тоску. Слишком он умный. У него свой способ спасаться от глупости одноклассников, убогости учителей и доставших всех шуточек кураторов - он много читает, а еще он смелый. Если кто спрашивает, откуда у него такие здоровенные синяки под глазами, он с загадочным видом вещает: «Расстройство чувств в карманном формате». Сейчас он целыми ночами торчит у себя на чердаке и запоем читает книжки, которые добывает из старых коробок. Временами он может сидеть голодным по три дня подряд, неделями никуда не выходит, и его с недосыпу шатает как пьяного. Усталость для Патрика стала первым наркотиком. Вот как душа его рвется на свободу. Но родители его не понимают. Этого мальчишку, который намного сильнее их, они считают необщительным и ранимым.
Он пытается починить свой мопед на парковке возле школы. Сегодня «Трето де Франс» дает спектакль в Паси-сюр-Эр. У меня в рюкзаке среди тетрадей лежит письмо, ждет, когда я наберусь смелости выпустить его на волю.
- Слушай, Анри, я не знаю, что делать с этим драндулетом. Я во всей этой механике ни в зуб ногой.
Патрик лезет в рюкзак за электронной отмычкой, она у него всегда при себе. Ее надо просто навести на машину, это и быстрее, и удобнее.
Я его, как всегда, отговариваю. В итоге мы долго идем пешком, пытаемся поймать машину, нам уже по фигу и плохая погода, и все эти тачки, которые с бибиканьем проносятся мимо. Патрика так просто не испугаешь. Человека, который способен кошку придушить, да и на себя руки наложит играючи, который постоянно ввязывается в потасовки, мечтает стать известным террористом, знать все про оборот наркотиков и завести знакомства среди бандитов, уже ничем не проймешь. Иногда я думаю, что он либо прославится, либо умрет в нищете и безвестности, либо станет президентом республики, либо попадет за решетку. В итоге мы добираемся до Паси-сюр-Эр в кабине грузовика. Патрик треплется с водителем: тот пытался продавать круассаны в Лос-Анджелесе, но ничего у него не выгорело, и с его американской подружкой - тоже. По крайней мере, он сделал, что мог, чтобы изменить свою жизнь.
Тот же шатер, что и вчера, тот же фургон. Уже слышны голоса артистов на сцене. Патрик весь напрягся: моя влюбленность его бесит. «Хотел бы я знать, что скрывается за этой твоей придурью, - твердит он. - Вот я никогда не влюбляюсь». А может, все опять к тому, что жизнь у нас обоих начинается не слишком удачно.
Фургон артистов заперт. Я застегиваю молнию на куртке. Патрик ходит взад-вперед и громко говорит, ни к кому не обращаясь: «Ну да, остается только сказать, что ничего страшного, что в худшем случае лет через десять мы над этим посмеемся, и потом, Анри, мы ведь все умрем. Вообще, зачем соблюдать законы, если мы все когда-нибудь умрем? - Он опять достал свою электронную отмычку. - Почему бы не воспользоваться этой хреновиной, не проникнуть в шатер и не прославиться вот так сразу? Почему бы втихую не изнасиловать твою актриску под яблоней? Не отодрать ее как следует? Хочешь попасть на страницы «Паризьен» за то, что принудил к любви хорошенькую девчонку?»
Он подходит к фургону, бьет ногой по висячему замку, тот поддается, и Патрик надавливает с разбега плечом, чуть не вывихнув себе при этом ключицу.
Дверь открыта. Добро пожаловать в театр, в этот мир чувств. Я перекладываю письмо из рюкзака в карман, быстро захожу в фургон, отыскиваю вещи Элен, стараюсь приметить каждую мелочь, кладу конверт на ее шелковую блузку, еще раз прохожу мимо ее большого гримировочного зеркала. А вот и помада. Блин, написать бы что-нибудь, но что? Патрик смотрит на распахнутую дверь, потом переводит взгляд внутрь фургона и ухмыляется. В следующую секунду бросается к зеркалу и, зверски надавливая на помаду, пишет: «Насилие превыше всего. Мюссе (не один)».
