Перед камнем лежали цветы, колосья ячменя, вино. Килла почтительно произнесла: Кибела. Я видела, как улыбнулась Арисба.
Вечером, когда все уснули, она села подле меня. Мы разговаривали свободно, по-дружески, разумно. «Килле, — сказала Арисба, —- нужно дать камню имя. Большинство людей нуждаются в этом. Артемида, Кибела, Афина. Хорошо, пусть делают как хотят. Мало-помалу они, сами того не замечая, станут воспринимать эти имена как легенду». — «Ты считаешь, что камни поставлены для чего-то другого?» — «Конечно. Ты молишься деревянному Аполлону?» — «Уже давно нет. Но для чего же стоят эти изображения?» — «Это вопрос. По-моему, для того, чего мы не смеем распознать в себе. Я только с немногими говорю о том, что думаю. Зачем обижать остальных. Или мешать им. Время, если бы только у нас было время!»
Я почувствовала вдруг, что у меня болит сердце. Я снова встану, уже завтра, с ожившим сердцем, которое снова охватит боль.
— Ты думаешь, Арисба, человек не может увидеть самого себя?
— Не может. Он не вынес бы этого. Ему необходимо видеть свое отражение в другом.
— И он никогда не изменится? Бесконечное повторение одного и того же? Самоотчуждение, идолы, ненависть?
— Этого я не знаю. Я знаю только, что во времени бывают дыры. Вот как сейчас. И мы не имеем права дать ему уйти без пользы.
Вот наконец и мое «мы».
Ночью мне приснился сон после стольких пустынных ночей без снов. Я увидела два цвета: красный и черный, жизнь и смерть. Они проникали друг в друга, но не боролись, как ожидала я даже во сне. Их облики все время изменялись, все время создавая новые узоры, которые могли быть невероятно прекрасны. Они были как вода, как море. В середине я увидела светлый остров, к которому я во сне — я летала, да, я летала — быстро приближалась. Что там было, что за существо? Человек? Зверь? Оно светилось, как светится ночью только тело Энея. Какая радость. Потом падение, воздушный вихрь, темнота и пробуждение.
Около меня Гекуба, моя мать. «Мать, — сказала я, — мне снова приснился сон».
«Вставай. Пойдем. Ты нужна там. Меня они не слушают».
Значит, я не могу остаться здесь, где мне так хорошо. Разве я уже выздоровела? Килла повисла на мне и молила остаться! Я взглянула на Арисбу, на Анхиза. Да, мне нужно идти.
Гекуба повела меня прямой дорогой в совет. Нет, не так. В тот зал, где раньше заседал совет. Где теперь собрались заговорщики под предводительством царя Приама. Они не пожелали впустить нас в совет. Тогда Гекуба сказала, что вся ответственность за это падет на них. Прежде всего на царя. Посланец вернулся: мы можем войти. Только ненадолго. У них мало времени. Сколько я помню, в совете всегда не было времени для важных дел.
Вначале я ничего не слышала — я увидела отца. Погибший человек. Узнал ли он меня?
Речь шла о Поликсене. Вернее, о Трое. Вернее, об Ахилле, скоте. Речь шла о том, чтобы Поликсена заманила Ахилла в храм. В храм Аполлона Тимберийского. Под тем предлогом, будто она решилась на союз с ним. В моей голове пронеслись подозрения. Союз? Но... Не о чем беспокоиться. Только для вида. На самом же деле наш брат Парис притаится за статуей бога, и атакует (атакует! Парис сам так сказал!) Ахилла, и поразит его в его уязвимое место, в пятку. Почему именно в пятку? Ахилл доверил сестре Поликсене тайну своего уязвимого места. Она с нами. Разумеется. «Она, — вызывающе заметил Парис, — она этому рада».
— Это значит: вы используете Поликсену как приманку для Ахилла?
Усмешка.
— Поняла? Ахилл войдет в храм босиком, такое условие она ему поставила.
Смех.
— Один?
— А как же. Один. И живым из храма не выйдет.
— А Поликсена? Она будет ждать его одна?
— Если не считать Париса, — сказал Эвмел, — и, разумеется, нас. Но мы будем снаружи.
— Следовательно, Ахилл обнимет там Поликсену.
— Для вида. И когда он достаточно размякнет, — смех, — его настигнет стрела Париса.
Хохот.
— И Поликсена на это согласилась?
— Согласилась? Она жаждет этого. Она истинная троянка.
— Но почему же ее здесь нет?
— Здесь мы обсуждаем подробности. Они ее не касаются. И трезвый план. Она, как женщина, только спутает все.
Я закрыла глаза и увидела все. Со всеми подробностями. Услышала смех Поликсены. Увидела убийство в храме... Труп Ахилла — кто не сгорал от жажды увидеть его? — еще висящий на Поликсене.
— Вы воспользуетесь ею.
— Кем?
— Поликсеной.
— Неужто ты не способна понять? Дело не в ней, дело в Ахилле.
— Об этом-то я и говорю.
И тут заговорил отец, молчавший до сих пор. «Молчи, Кассандра», — крикнул он гневно, зло. Я сказала: «Отец!»
«Не называй меня отцом. Долго, слишком долго я дозволял тебе делать все, что ты хотела. Хорошо, думал я, она слишком впечатлительна. Хорошо, она видит мир не таким, каков он есть. Она витает в облаках. Принимает себя слишком всерьез, это часто бывает с женщинами. Избалована, не умеет подчиняться. Сумасбродна. Слишком высокого мнения о самой себе. А почему, дочка? Можешь ты мне сказать? Почему ты так заносчива? Дерзка на язык. И презираешь тех, кто борется за Трою. Да представляешь ли ты себе наше положение? И если ты сейчас не согласишься с нашим планом покончить с Ахиллом, нашим злейшим врагом, знаешь, как я назову это? Пособничество врагу».
Тишина вокруг. Тишина во мне. Как здесь. Как сейчас.
Отец сказал еще, что я не только должна согласиться с планами, которые они обсуждают, но и обещать молчать о них, а когда они будут осуществлены, защищать перед каждым.
Вот и наступил час, которого я так боялась. Наступил неожиданно. Неподготовленной я не была — вот почему мне было особенно тяжко. Стремительно, со зловещей трезвостью я взвесила все и поняла: право, может быть, на их стороне. Что значит — право на их стороне? Что ни право Поликсены, ни мое право не принимаются в расчет, потому что долг умертвить нашего злейшего врага поглотил право? А Поликсена? Она, без сомнения, шла к гибели. С ней все было уже кончено.
— Ну, Кассандра. Ты ведь разумна, правда?
— Я сказала: нет.
— Ты не согласна?
— Нет.
— Но ты будешь молчать.
— Нет, — сказала я.
Гекуба в страхе схватила меня за руку. Она знала, что сейчас последует, я тоже.
Царь сказал: «Возьмите ее».
Снова руки хватают меня, не слишком жесткие, их столько, сколько нужно, чтобы увести меня. Мужские руки. Ни спасительного обморока, ни видений. Выходя, я оглянулась, и мой взгляд упал на брата Париса. Он вовсе не хотел быть виноватым, но что он мог поделать? Разве его ошибка с Еленой не отдала его навсегда им в руки. Слаб ты, брат, слаб. Безвольный человек. Всегда ты жаждешь всеобщего согласия. Погляди на себя в зеркало. Последним своим взглядом я словно пронзила его насквозь, и он сам себя тоже, но вынести этого он не смог. Поспешнее, чем кто-нибудь другой, двигался он к безумию, которого уже нельзя было остановить. Как победитель Ахилла, он, надутый и чванный, должен был показаться народу и войску. Парис, наш герой! Это не уменьшало его презрения к себе самому, оно было неизлечимо.
Меня в полной тишине и темноте отвели к месту, которое всегда казалось мне жутким и угрожающим:
