этим, считай, что вы с женой истратили их на какое-нибудь чудесное путешествие...
— Тебе же самому будет невыгодно,— сказал дядя.— Доля твоих детей в наследстве сократится на эту сумму.
— Ты просил у меня совета, и я даю его для твоей пользы, а не для пользы моих детей, обдумай все хорошенько, и не раз. Посоветуйся с женой...
Зять обещал сделать все, но что именно он сделал, мы не знаем. Во всяком случае, отец спустя некоторое время узнал, но не от зятя, а окольным путем, через родственников, что иск был предъявлен и тяжба началась. Отныне жизнь подполковника в корне переменилась. Не было ни прежнего покоя и уюта, ни радости, испытываемой от дома и сада, ни бесед со старыми однополчанами. Темперамент не позволил ему полностью доверить ведение процесса своим адвокатам. Дяде необходимо было вникать во все самому, читать все официальные бумаги, собственноручно составлять черновики ответов (адвокаты выбрасывали их в корзинку). Он, который, можно сказать, прирос к своей тихой стариковской обители, теперь беспрерывно находился в разъездах — то в Галле, то в Магдебурге, то в Берлине (правда, без захода к нам). Везде он советовался, со всеми говорил о своем процессе. Стоило ему хоть изредка появиться в компании старых друзей, как у них сразу вытягивались лица.
Поначалу они выслушивали его с сочувствием и даже говорили, что это безобразие и что он совершенно правильно сделал, подав жалобу. Но со временем постоянные разговоры о процессе им надоели, они предпочитали вспоминать о своей полковой жизни и былых сражениях. Дядя вскоре это понял и, обидевшись, уединился.
Оставалась только тетя, но и она бунтовала, едва он заводил речь о процессе. Когда дядя принимался читать ей документы, она засыпала. Прошел почти год, и тетя уехала на Ривьеру одна. Дядя не смел отлучаться, процесс не пускал его. Со дня на день его могли вызвать в суд, ведь с обеих сторон уже поступило столько доказательств и столько ходатайств о перенесении слушания дела.
Давно настала весна, возвратилась тетя, отцвели фруктовые деревья и даже созрели вишни, когда дело «Розен contra страховое общество Галле/Заале» было назначено к слушанию. Дядю охватило лихорадочное возбуждение. Минувший год плохо сказался на нем; и без того худощавый, он отощал еще на три килограмма, стал хуже спать, а предвесенняя сырость наградила его длительной простудой.
Но вот он дождался! Наконец-то! Наконец!
По завершении судебного разбора сияющий дядя явился в Берлин к отцу. Это был его первый визит после годичного перерыва, дядя выиграл тяжбу, и на радостях простил плохого советчика. Маме он принес пралине, отцу коробку сигар, сестрам брошки, а мне с Эди несколько томов Карла Мая. Отец метнул быстрый взгляд на подаренные книги, но в присутствии гостя ничего не сказал.
Зато дядя говорил без умолку. Для человека, убежденного в победе своего правого дела, он проявлял непомерную радость.
— Вот видишь, Артур! — торжествовал дядя.— Если бы я последовал твоему доброму совету, у нас было бы на несколько тысчонок меньше!
— Они тебе достаточно дорого обошлись,— сказал отец.— Целый год тревог и волнений. Ты здорово похудел.
— Теперь уж поправлюсь! — воскликнул дядя.— Больше слышать не желаю ни о каких процессах!
Отец удивленно посмотрел на него.
— Что ты на меня уставился, Артур?.. Что-нибудь неладно?
— Нет, все в порядке! — медленно проговорил отец.— Твои адвокаты ничего тебе не сказали?
— Пожелали мне счастья! Что они еще могут сказать? Произведут расчеты, перечисления поступят сами собой!
Дядя тихо вздохнул.
— Тогда, значит, хорошо,— сказал отец.
Но дядя почувствовал, что отец вовсе не считал это хорошим.
— Артур, что мне еще должны были сказать адвокаты? — спросил он настойчиво.
— Ах! — вздохнул отец.— Я просто старый скептик в судебных делах. Видишь ли, я еще ни разу не слышал, чтобы проигравшая сторона в процессе такого рода удовлетворилась решением первой инстанции.
— Ты думаешь?..— спросил дядя и посмотрел на него растерянно.
— Я
Воцарилось неловкое молчание.
— Не тревожься понапрасну, Альберт,— начал отец,— я поступил опрометчиво, заговорив с тобой об этом именно сегодня. И, скорее всего, мои опасения совершенно безосновательны.
Однако по отцу было видно, что он не совсем убежден в безосновательности своих опасений.
— Ну что ж,— сказал дядя вяло,— это второе решение ведь будет только формальностью. Моя правота установлена, тут не подкопаешься.— Он с вызовом посмотрел на отца. Но отец молчал.— Артур! Скажи откровенно, что ты думаешь!
— Страховые общества,— начал осторожно отец,— неохотно идут на значительные судебные издержки, если у них нет хотя бы смутной надежды на выигрыш.
— Черт возьми! — вскричал дядя.— Право всецело на моей стороне! Оно подтверждено ландгерихтом[23]. И судьи следующей инстанции также призна́ют это.
В душе отца происходила короткая схватка юриста с соболезнующим родственником. Через несколько секунд победу одержал юрист.
— Из опыта давно известно,— сказал отец,— правда, я выражу это в несколько кощунственной форме,— что судьи вышестоящие, то есть оберландесгерихт[24], всегда мудрее судей нижестоящих, то есть ландгерихта. Поэтому я опасаюсь за твои перспективы.
— Тогда я заявлю еще один протест! — запальчиво воскликнул дядя.— Имею же я на это право?
— Имеешь,— подтвердил отец.— Если тебе не надоест, то попадешь и в камергерихт.
— А там ты! — обрадовался дядя.
— В палате по уголовным делам, а не по гражданским. Если принять за аксиому рискованное утверждение, что вышестоящий судья мудрее, то камергерихт кассирует решение оберландесгерихта, и ты снова окажешься победителем.
— Значит, я снова буду победителем,— торжественно произнес дядя.— Спасибо, шурин, за откровенность. Вижу, что меня ожидают тяжелые времена, но я добьюсь своего...
— Погоди! — сказал отец.— В камергерихте твой процесс еще не окончится...
— То есть как? — разочарованно спросил дядя.— Я полагаю, что выше вас нет?!
— В Пруссии — да, но над нами еще есть рейхсгерихт.
— И каковы мои шансы там?
— По отношению к рейхсгерихту я не дерзаю кощунствовать,— произнес отец торжественно, хотя морщинки вокруг его глаз улыбались.— Ибо я еще не рейхсгерихтсрат, а только собираюсь им стать. В рейхсгерихте все очень старые и мудрые. И предсказать что-либо невозможно...
— И сколько же все это вместе протянется? — хмуро спросил дядя после долгого молчания.
— Трудно сказать даже приблизительно. Может быть, два года. А может, и пять, и десять, все это очень неопределенно...
Дядя застонал.
— Не теряй мужества, Альберт,— твердо сказал отец.— Попытайся договориться с обществом. Поручи это своему адвокату. Положение у тебя сейчас сравнительно благоприятное...
— Чтобы я примирился с этими мошенниками? — снова вспылил дядя.— Нет, шурин, никогда! Они украли у меня год жизни, и пусть расплачиваются!
— Они оплатят только водопроводную аварию и, пожалуй, судебные расходы, но ни пфеннига больше. А годы жизни, которые ты на это потратишь, останутся неоплаченными. Помирись!
— Никогда!!! — отчеканил подполковник в отставке фон Розен, решительно скрипнув зубами.
И он действительно не согласился на мировую. Он вел процесс во всех инстанциях. Из мирного офицера на пенсии он превратился в ходатая по своему делу. Его мысли вращались только вокруг процесса, он читал литературу по вопросам страхования и со временем так понаторел в этом, что озадачивал своих