тут я сразу понял: это нечто иное. Раньше я был «непослушным», теперь — «виноватым»! Раз я больше не был невинным, значит, стал виновным,— это же ясно. И я понял, что вина моя не в том, что я выдрал страницы из отцовских журналов, и даже не в том, что размалевал их. Она была гораздо глубже...
Я стал ломать голову над проблемой. С юридической точки зрения я уже понимал благодаря отцу, что всякая вина предполагает умысел. Нельзя стать виновным без умысла, без желания. Но разве у меня был определенный умысел? Ведь не раскрашивание рисунков и не копание в книгах в поисках ответа тяготило меня, а состояние моего духа, мучительная встревоженность, предчувствующее Неведение, от которых мне так хотелось избавиться!
Виноватым я себя не считал. Я ведь не хотел всего этого. Раньше мне было гораздо лучше. Я бы с удовольствием поменял настоящее на прошлое! Нет, я не признавал за собой умышленной вины.
Но, что самое странное, в глубине души я все же чувствовал, что виноват. Зачем я тайком прислушивался к разговорам школьных товарищей? Почему, когда мне захотелось прочитать в энциклопедии о «зачатии», я взял с полки соответствующий том не с той же естественностью, как сделал бы, если бы меня заинтересовал «Занзибар»? Я совершенно инстинктивно стал делать все тайком, а ведь я усвоил поговорку — все, что прячется от дневного света, что делается тайком, то дурно. Почему я не мог спросить отца? Я же обычно спрашивал его обо всем! Почему я был уверен, что мама ни завтра, ни когда- либо еще не вернется больше к этой теме? Тема была тайной, тайной и для взрослых...
И, подумав об этом, я вдруг понял, в чем заключается разница между большими и маленькими, между взрослыми и детьми: одни знают об этой тайне, другие нет. Я понял также, что теперь принадлежу к взрослым, что мне больше никогда не быть ребенком.
Меня охватил страх. Я не хотел быть взрослым. Моя детская жизнь постепенно упрочилась, я знал ее границы, обязанности и радости. Я научился в ней существовать, избегая слишком чувствительных столкновений. И вот все опять становится неопределенным! Стоит лишь подумать об этом тайном, как пропадает всякая уверенность. Родители и все авторитеты рухнули с пьедесталов, ибо оказались лжецами. Мир в смятении раскололся на две половины, и опять же было неизвестно — хорошо или плохо относятся эти половины друг к другу! Нет, я не хотел этого! Никогда не хотел! Я оказался без вины виноватым, мне захотелось вернуть былую уверенность, снова стать невинным. И я решил, что больше не буду ни копаться в книгах, ни подслушивать, ни малевать — даже думать об этом перестану! Я хотел обратно в сад детства!
Но суждено мне было то, что суждено всем: как только калитка в этот сад захлопнется, никаким ключом ее больше не откроешь. Он уплыл в вечность, сказочный сад... В сладостные минуты он еще является нам в мечтах, мы вдыхаем его ароматы, но ступить в него нам более не дано. Жизнь не хочет невинности. Каждая жизнь вынуждена стать виноватой...
А тут была Альбина, Альбина с белой кожей и рыжеватыми волосами. Она часто поглядывала на меня с улыбкой, но я в этот период смуты почти не замечал ее. Когда я, случалось, проходил мимо нее, она тихо вздыхала:
— Барич, ах, барич...
Оглянувшись, я видел, что она стоит, прислонясь к стене и подняв руки, потягивается, изгибается и смотрит на меня сквозь полузакрытые веки... Я обычно ускорял шаг... А однажды она прямо сказала мне:
— Ах, какой вы глупый, барич! Ну до чего же глупый!
При этом она улыбнулась и показала мне красный язык. Когда же я стал допытываться, почему я глупый, она проворчала:
— Придет время — узнаете...
И занялась своей работой.
Я вовсе не был столь глуп, как полагала Альбина, я уже давно заметил, что она поглядывает на меня с удовольствием. Но я все же опасался ее именно потому, что не знал, к чему может привести это поглядывание. А кроме того, на меня всегда действовало прочитанное: при виде Альбины мне в голову лезли строки Вильгельма Буша[56]: «У каждого юноши бывает пора, когда его влечет к кухонной прислуге». Мне казалось, что в этом влечении есть что-то недостойное...
Но однажды вечером родители ушли в театр. Я уже лег в постель, потушил свет и собирался было заснуть, как дверь тихонько отворилась. Я затаил дыхание и не пошевелился даже, услышав шепот:
— Барич! А барич!
Тишина. И среди тишины вдруг заколотилось мое сердце, заколотилось от страха; оно стучало так сильно, что ей, осторожно подкравшейся к кровати, наверное, было слышно. Я же по-прежнему лежал не дыша и не шевелился. Она наклонилась ко мне и тихо спросила прямо в лицо:
— Барич, вы спите?
Наступила долгая минута страха. (Я боялся, что Альбина уйдет! Боялся, что останется!) Потом я почувствовал ее губы. И словно все это я давным-давно знал и умел, я обвил руками ее шею и прошептал:
— Останься, Альбина, останься...
И вот сад детства закрылся для меня навсегда, но меня это больше не огорчало. Я уже не чувствовал себя дома у нас, в доме моих родителей, я ушел от них далеко-далеко, и мне было радостно...
Примечания
1.
2.
3.
4.
5.
6.
7.
8.
9.
10.
11.
12.
13.