Пучков вернулся и постучал в дверь клуба.
Комендант открыл дверь не сразу и, увидев Пучкова, воскликнул с жаром:
— Вос-пи-та-те-ли! Какой это был бы офицер!..
— В этом-то весь вопрос, — возразил Пучков.
По лицу Громова он понял, что у того на душе не горе, а лишь уязвленное до отчаяния самолюбие, и покинул его без сожаления.
Всю ночь Громов не мог уснуть: лопнула последняя надежда стать офицером. Ведь через год вступит в действие «возрастной барьер», и в училище его не примут, и подойдет срок увольнения в запас.
Чем больше человек стремится к чему-либо, тем сильнее он переживает, когда стремления не осуществляются. А Громов так стремился стать военачальником! И казалось ему: умри мать или отец, он не горевал бы так...
Под подушкой у него лежали письма: отец, отвечая на вопросы сына, сообщал, кто из друзей его детства служит и в каких званиях. Честолюбивый отец, желая показать сыну достойный подражания пример, намеренно сообщал Евгению только о тех товарищах, которые опередили его в званиях и должностях. В последнее время прямо-таки досада и зависть к друзьям разбирали старшину, когда он читал отцовские письма.
«Почему другим так везет, а я все старшина?» — спрашивал он себя.
Мысленно перебирая ход собрания, Громов решил, что на этот раз он срезался потому, что комсорг эскадрильи заранее подготовил комсомольцев.
— Хорошо же!.. — вслух сказал он и повернулся на бок с твердым намерением заснуть.
С неделю в лагере все текло своим чередом. Громов обдумывал, что бы такое предпринять. И вот решение созрело. Как-то утром, проводив механиков на стоянку, Громов вернулся в расположение эскадрильи. Еремин (опять дежурный) поливал из ведра зубчатую кладь кирпичей, выложенных вдоль песчаной дорожки.
— Бросай работу. Пошли на осмотр.
Еремин поставил ведро с известковым раствором, стал вытирать ветошью руки. Осмотр старшина начал не с края, а с середины: вошел сначала в ту палатку, где жил Ершов. Солнечные лучи просвечивали брезент, не касаясь земляного пола: солнце еще было невысоко. Еремин распахнул низ брезента, и все внутреннее убранство палатки стало видно как на ладони. Три койки составляли букву П. Одеяла были натянуты туго, подушки взбиты высоко.
— Что за безобразие! — строго произнес Громов, подавшись к койке Ершова. По мнению Еремина, никакого безобразия в палатке не было, если не считать краешка простыни, не подогнутого под матрац.
Громов наклонился и резким движением сдернул простыню, которая узкой полоской окаймляла постель у спинки койки.
Затем он выдернул туалетный ящик тумбочки, на пол упало несколько писем Ершова, бритвенный прибор; флакон одеколона Громов успел удержать.
Во всех палатках старшина переворошил постели: искал под матрацами носки, обмундирование или еще какие-нибудь вещицы, которые неаккуратные механики могли положить в запретные места. Результатом осмотра был сравнительно небольшой «улов»: простыня Ершова, рабочая гимнастерка Желтого (лежавшая в туалетном ящике тумбочки) да дрель старшины Князева, запрятанная в угол палатки.
Вечером Громов построил подразделение в две шеренги и объявил Князеву выговор, а Ершову очередное неувольнение. О Желтом не было сказано ни слова. Громов считал его своим другом.
После того, как Громов подал команду «разойдись», к нему подошел Корнев.
— Ты свободен? — спросил он. — Пойдем-ка потолкуем.
Когда вошли в палатку, Громов сказал:
— Ох, и хитер этот Ершов. Жаловаться на строгость взыскания не положено, так он подсылает ко мне комсорга.
— Я сам пришел, никто меня не подсылал, — ответил Корнев и сел на край стола. Вылинявшие погоны, выгоревшая на плечах гимнастерка придавали Корневу усталый вид. — Я пришел, чтобы напомнить: дисциплина должна быть сознательной. А ты чуть что не так — наряд, чуть что не эдак — неувольнение. Ты совсем зарвался после того, как тебе не дали рекомендацию. Ты мстишь: приказываешь работать даже без объявления наряда, якобы ради «укрепления дисциплины». Ты отбиваешь охоту к службе, делаешь ее подневольной.
— Ты мне мораль не читай!
— А я и не читаю — просто хочу, чтобы и ты подумал. Ты же комсомолец.
— Ах, вот как? Угрозы! Ну, знаешь, брат, потише. Зачем в армии создана комсомольская организация? А? — Громов хитро улыбнулся и ответил: — Для поддержания авторитета командира. А ты поддерживаешь разгильдяев вроде Ершова. Тебе, как комсоргу, надо принять к ним строгие меры, а ты становишься адвокатом нарушителей.
— Механиков надо вос-пи-ты-вать! А ты вместо этого травмируешь души. Никто тебе не позволит злоупотреблять взысканиями.
— Под чью дудочку пляшешь? — не стерпел Громов. — По ножу ходишь, Корнев! Кто это травмирует души? Старшина Советской Армии? Где ты этих мыслей набрался? Не там, случайно, где был в сорок втором?
— Там же не я один, многие были там!.. — Корнев с силой опустил кулак на край стола и вышел из палатки.
Два дня подряд Громов с раннего утра уезжал в городок, а на третий появился на стоянке раньше обычного. Пока механики зачехляли моторы, убирали рабочие места и пломбировали люки, Громов помогал сержанту Желтому завязывать лямки чехлов, ставил струбцины, пришвартовывал крылья. Когда дежурный по стоянке три раза ударил в рельс — сигнал об окончании работы, Громов подошел к грибку дежурного, скомандовал:
— Эскадрилья, выходи строиться!
Он был чем-то сильно озабочен. Обычно, ведя строй механиков со стоянки к палаткам, Громов занимался строевой подготовкой — подсчитывал шаг, подавал разные команды, особенно в начале пути, когда его голос был еще слышен офицерам, собиравшимся после полетов в технической комнате. Сегодня он вообще не подсчитывал шаг. Он до такой степени ушел в себя, что не обращал даже внимания, если направляющие «теряли» ногу и шеренги утрачивали единый ритм движения.
После того, как механики помылись, Громов повел их в столовую на ужин. Он опять шел сосредоточенный и не подавал никаких команд.
Но вот колонна вступила на выложенный кирпичом плац.
— Эскадрилья-а-а, стой! Нале-во!
Механики повернулись лицом к старшине. Громов скомандовал:
— Корнев, три шага вперед!
Корнев вышел и повернулся к строю. Лицо его выражало недоумение, он с любопытством посмотрел на старшину.
— Не вертитесь, — тихо заметил Громов. Он оправил складки гимнастерки, проведя пальцами от пряжки ремня в стороны, вышел к середине строя и встревоженным голосом спросил:
— Товарищи! Вы знали младшего сержанта Иванова из роты охраны? Рыжего такого, который на контрольной проходной все время стоял?
Механики удивились странности вопроса, и по шеренгам пронесся шумок.
— А что... умер? — спросил Миша Пахомов.
— Хор-роший был человек: кого знал в лицо, у тех никогда не проверял документов... а с офицерами был строг, — усмехнулся Ершов.
Вопреки ожиданию, старшина не одернул его, а наоборот, подбодрил:
— Ну да, он самый... Что еще о нем знаешь?
— Да уж это вам, товарищ старшина, да Корневу лучше знать. Вы, кажется, учились с ним в вечерней школе.
— Верно, учились...
— Он, кажется, здорово рубал по-немецки. Еще к тебе и Корневу, помнится, перед экзаменом
