ухватиться за ниточку, ведущую в Харбин…
Стахеев приподнял голову с топчана. Долго смотрел на соседние нары. Никто не шевелился. Слышалось тонкое с присвистом дыхание Куклима, частое сопение Желудка.
Беззвучно ступив на земляной пол, Иннокентий взял гимнастерку, служившую ему вместо подушки, быстро надел. В несколько шагов преодолел пространство до двери и резко распахнул ее. Петли тонко пискнули.
Стахеев постоял несколько секунд и так же резко закрыл дверь, в последний момент придержав ее рукой. Тотчас же на нарах сел Желудок, с кошачьей проворностью перемахнул через спящего Куклима и, отведя руку с маузером в сторону, взвел курок.
Убедившись, что часового нет поблизости, Стахеев, осторожно ступая, направился в сторону зарослей. Но едва он скрылся за кустом, прогремел выстрел.
Из-за барака немедленно выскочил караульный с винтовкой, из хибар высыпали полуодетые бандиты с револьверами и карабинами в руках.
— Уйти хотел, собака, — Желудок с разбега пнул в бок скрючившегося за кустом Иннокентия.
— Ты что, бешеный?! — морщась от боли, крикнул Стахеев. — По нужде не даст сходить!..
— У-у, паскуда! — И Желудок еще раз самозабвенно пнул лежащего.
— Встань! — грозно сказал подошедший Кабаков.
Стахеев тяжело поднялся, держась за плечо.
— Значит, деру дать решил?…
— Да ты что, Василий, не веришь мне?… — с самым искренним негодованием спросил Иннокений. — Разве ты меня плохо знаешь?…
— Пришить легавого, и точка! — лениво сказал Куклим. — На кой он сдался?…
— А я что говорил?! — заклокотал Желудок.
— Васи-илий Мефодьич! — Стахеев жалостливо смотрел на Кабакова. — Ну чего он прицепился — ни днем, ни ночью покоя…
— Кто еще видел, как этот, — Кабаков мотнул головой в сторону Иннокентия, — как этот в бега подался?…
Никто не отозвался. Тогда Василий перевел взгляд на Желудка, сощурившись, смерил глазами Стахеева. Грубо спросил, ткнув пальцем в плечо.
— Чего там у тебя?
— Больно. Кровь идет, — чуть не всхлипнув, сказал Иннокентий.
— Погляди, Шестой, — распорядился Кабаков.
Разорвав рукав, орочен осмотрел рану и ободряюще сказал Стахееву:
— Пустяк совсем… Затянет, как на собаке.
— Замотай. А потом, слышь, Желудок, запереть его накрепко вон в ту землянку. И сторожить его день и ночь.
Когда Иннокентия отвели в сторону, Кабаков хмуро сказал:
— Завтра пошлю проверить про этого… Если что не так, отдаю его тебе, Желудок, — по-свойски разберешься…
Стахеев лежал на охапке сухой травы, неотрывно глядя на щелястую дверь, через которую пробивались узкие лучики света. Снаружи слышались возбужденные голоса. Они быстро удалялись.
Когда все стихло, Иннокентий услышал рокот мотора. Гул все нарастал, пока не заполнил собой все тесное пространство землянки.
Едва самолет пролетел, наверху снова загомонили. Затрещали сучья у камелька, зазвенел молоток о железо.
Яркие лучики, прорезавшие сумрак, погасли — кто-то подошел к двери. Звякнул замок. В слепящем прямоугольнике возник силуэт.
— Эй, держи!
Стахеев узнал Шестого. Орочен поставил на земляную приступку кружку с водой, положил сверху ломоть хлеба. Покачал головой, посмотрев на забинтованную руку Иннокентия, и со вздохом закрыл дверь.
Насытившись, Стахеев сел на еловый лапник, устилавший пол, поджал под себя ноги и затянул песню про удалого казака, того, что гулял по-над Амуром…
Через некоторое время лучики, бившие сквозь щели в двери, снова погасли.
— Иннокентий, почему песню поешь? — негромко спросил Шестой. Василий человека послал узнать про тебя. Приедет — убьют, однако…
— А мне чего? — беспечно отозвался Стахеев. — Поел — повеселел. Вот и пою.
— В моем улусе такую песню пели. Ты из каких мест?
— Здешний.
— Эйе! — радостно воскликнул орочен. — Да ты, может, и про Василия Петухова слыхал. Отец мой…
— Как же — знатный охотник был. Орден получил — в газете нашей про него писали. Кажись, перед самой войной помер…
Орочен долго молчал. Наконец глухо спросил:
— Может, еще про кого из нашей семьи слыхал? Род-то наш большой братанов одних восьмеро да девок пять…
— Нет, Шестой… Да имя-то есть у тебя?
— Митькой раньше звали…
— Что ж ты, Дмитрий Васильич, от родни своей отказался?
— Десять лет как пес бездомный скитаюсь… Вот услыхал в Мохэ: людей из ороченов собирают, чтобы через границу идти — сразу примчался… Может, думаю, своих повидаю.
— Не пойму я тебя… — начал Стахеев. — Что тебе не жилось?…
— А-а, — протянул Дмитрий и, помолчав, сказал: — Меня к расстрелу приговорили…
— За что? — оторопело спросил Иннокентий. Уж очень не вязалось с приниженно-добродушным ороченом это страшное слово.
— За убийство… В тридцать втором году — в октябре это было приехали мы в райцентр в кооперацию: пороху, дроби, продуктов на промысловый сезон закупить. Да загуляли — приехал тут один из богатых наших соседей, водки набрал. Как в тумане были, дрались с кем-то… Проснулись на третий день — а тот мужик, Петро Анзямов, и говорит: в драке председателя сельсовета зарезали, теперь вас как подкулачников за террор к стенке поставят… Давайте, говорит, деру за Амур…
— А-а, я слышал про этот случай, — задумчиво проговорил Стахеев. Была драка в клубе, до поножовщины дело дошло…
— Вот-вот, — сказал Дмитрий. — Потом уж, в Китае, объявил нам Петро: не только председателя, еще двоих на ножи приняли. Теперь, сказал, вам назад пути нет — всех, кто в драке участвовал, большевики к расстрелу приговорили заочно.
— И ты поверил? — поразился Иннокентий. — Да ведь о том случае и в газете писали, я помню. Маленько задели одного парня из ваших. Товарищеский суд был…
— Правду говоришь?! — сдавленным голосом спросил орочен. — Так что же я?… Десять лет… Десять лет из жизни выкинул…
— Чем хочешь могу поклясться…
— Верю твоему слову, земляк. Как тебя увидел — сразу понял: это человек хороший, — он помолчал, горестно покачивая головой, потом спросил: — А тебе-то зачем к Василию надо было? Не пойму…
— Сам теперь жалею, — ответил Стахеев.
Понизив голос, Дмитрий сказал:
— Однако удирать надо… Если… если, как ты говоришь, не приговаривали меня… Дома у родных спрячусь… Пойдешь со мной?
Сердце Иннокентия на мгновение сжалось, в висках застучало. Свобода! Свобода! И тут же словно
