– Так охотиться ехал или как?
– Поговорить.
– Раздумал?
– Когда увидел Марию Павловну одну – раздумал.
Лесник вынул из внутреннего кармана тужурки гнутый жестяной портсигар, перетянутый резинкой, достал оттуда папиросу. Потом подумал, протянул портсигар мне. Мы закурили, прикрывая от дождя яркий в сумерках огонек спички. Лесник поглядел на дорогу впереди, потом обернулся. В лесу стоял комариный нервный звон, листва приобрела цвет воды в затененном пруду.
– Садись. Ко мне поедешь. – Лесник откинул брезент с коляски мотоцикла.
– Я бы тебя до Селища подкинул, да не люблю Машу одну вечером оставлять.
– Ничего, – сказал я. – Дойду. Сам виноват.
Лесник усмехнулся. Усмешка показалась мне недоброй.
– Садись.
Коляска высоко подпрыгивала на буграх и проваливалась в колеи. Лесник молчал, сжимая зубами мундштук погасшей папиросы.
Маша услышала треск мотоцикла и вышла встречать к воротам. Лесник сказал:
– Принимай гостя.
– Здравствуйте, – кивнул я, вылезая из коляски. Ружье мне мешало.
– Добрый вечер. – Маша смотрела на Сергея Ивановича.
– Сказал: принимай гостя. Покажи, где умыться – человек с дороги. На стол накрой. – Он говорил сухо и подбирал будничные слова, словно хотел сказать, что я ничем не выделяюсь из числа случайных путников, если такие попадаются в этих местах. – В лесу встретил охотника, подвез. Куда человеку в такую темень до Селища добираться?
– Он не охотник, – возразила Маша. – Зачем он приехал?
– Ну, пусть не охотник, – согласился лесник. – Я мотоцикл в сарай закачу, а то дождь ночью разойдется.
– Я вас не стесню, – сказал я Маше. – Завтра с утра уеду.
– Так и будет, – подтвердил лесник.
Маша убежала в дом.
– Не обращай внимания, – сказал лесник, запирая сарай на щеколду. – Она диковатая. Но добрая. Пошли руки мыть.
В доме засветилось окно.
– У меня водка есть, – вспомнил я. – В рюкзаке.
– Это Донатыч подсказал?
– Он, – сознался я.
– А я второй год не пью. И потребности не чувствую.
– Извините.
– А чего извиняться? В гости ехал. Ты не думай, я за компанию могу. Маша возражать не будет. Как тебя величать прикажешь?
– Николаем.
Рукомойник был в сенях. Возле него на полочке уже стояла зажженная керосиновая лампа.
– Электричества у нас нету, – пояснил лесник. – Обещали от Лесновки протянуть. В сенокос бригада жить будет. Может, в будущем году при свете заживем.
– Ничего, – сказал я. – И так хорошо.
В комнате был накрыт стол: наверное, лесник возвращался домой в одно и то же время. Шипел самовар, в начищенных боках которого отражались огни двух старых, еще с тех времен, когда их старались делать красивыми, керосиновых ламп. Дымилась картошка, стояла сметана в банке, огурцы. Было уютно и мирно, и уют этого дома подчеркивал дождь. Дождь, стучавший в окно и стекавший по стеклу ветвистыми ручейками.
– Я эти стулья из города привез, – похвастался лесник. – Мягкие.
– Хорошо у вас.
– Маше спасибо. Даже обои наклеил. Если бы Донатыч или кто из старых охотников сюда нагрянул, не поверили бы. Да я теперь их не приглашаю.
На этажерке между окнами стоял транзисторный приемник. За приоткрытой занавеской виднелась кровать с аккуратно взбитыми, пирамидой, подушками. К стене, под портретом Гагарина, была прибита полка с книгами.
– Водку достать? – спросил я.
– Давай.
– Сергей Иванович, – услышала нас Маша.
– Не беспокойся. Ты же меня знаешь. Как твой рыбник, удался?
– Попробуйте.
Может, я в самом деле приехал сюда в гости? Просто в гости.
От сковороды с пышным рыбником поднимался душистый пар. Оказывается, я страшно проголодался за день. Маша поставила на стол два граненых стакана. Потом села сама, подперла подбородок кулаками.
– За встречу, – предложил я. – Чтобы мы стали друзьями.
Этого говорить не стоило. Это напомнило всем и мне тоже, почему я здесь.
– Не спеши, – возразил лесник. – Мы еще и не знакомы.
Он отхлебнул из стакана, как воду, и отставил стакан подальше.
– Отвык, – сказал он. – Ты пей, не стесняйся.
– Вообще-то я тоже не пью.
– Ну вот, два пьяницы собрались. – Лесник засмеялся. У него были крепкие, ровные зубы, и лицо стало добрым. Там, в городе, он казался старше, суше, грубее.
Маша тоже улыбнулась. И мне досталась доля ее улыбки.
Мы ели не спеша, рыбник был волшебный. Мы говорили о погоде, о дороге, как будто послушно соблюдали табу.
Только за чаем Сергей Иванович спросил:
– Ты сам откуда будешь?
– Из Москвы. В отпуске я здесь, у тетки.
– Потому и любопытный? Или специальность такая?
Я вдруг подумал, что в Москве, в институте, такие же, как я, разумные и даже увлеченные своим делом люди включили кофейник, который тщательно прячут от сурового пожарника, завидуют мне, загорающему в отпуске, рассуждают о той охоте, на которую должны выйти через две недели, – на охоту за зверем по имени СЭП, что означает – свободная энергия поверхности. Зверь этот могуч, обитает он везде, особенно на границах разных сред. И эта его известная всем, но далеко еще не учтенная и не используемая сила заставляет сворачиваться в шарики капли росы и рождает радугу. Но мало кто знает, что СЭП присуща всем материальным телам и громадна: запас поверхностной энергии мирового океана равен 64 миллиардам киловатт-часов. Вот на какого зверя мы охотимся, не всегда, правда, удачно. И выслеживаем его не для того, чтобы убить, а чтобы измерить и придумать, как заставить его работать на нас.
– Я в НИИ работаю, – сказал я леснику.
А вот работаю ли?.. Скандал был в принципе никому не нужен, но назревал он давно. Ланда сказал, что в Хорог ехать придется мне. Видите ли, все сорвется, больше некому. А два месяца назад, когда я добился согласия Андреева на полгода для настоящего дела, для думанья, он этого не знал? В конце концов, можно гоняться за журавлями в небе до второго пришествия, но простое накопление фактов хорошо только для телефонной книги. Я заслужил, заработал, наконец, право заняться наукой. На-у-кой! И об этом я сказал Ланде прямо, потому что мне обрыдла недоговоренность. Словом, после этого разговора я знал, что в Хорог не поеду. И в институте не останусь...
– А я вот не выучился. Не пришлось. Может, таланта не было. Был бы талант – выучился.
Он пил чан вприкуску, с блюдца. Мы приканчивали по третьей чашке. Маша не допила и первую. Мной овладело размягченное нежное состояние, и хотелось сказать что-нибудь очень хорошее и доброе, и
