кожа да кости.
Мы оба любовались ею.
– Лучше за стол садитесь, чем глазеть, – предложила Маша. Наше внимание было ей неприятно. – А вы, Николай, причешитесь. Причесаться-то забыли.
Когда я вновь вернулся в комнату, Маша спросила Сергея Ивановича:
– Пойдете?
– Позавтракаем и пойдем.
– Я вам с собой соберу.
– Добро. Ты не волнуйся, мы быстро обернемся.
За завтраком лесник стал серьезнее, надолго задумался. Маша тоже молчала. Потом лесник вздохнул, поглядел на меня, держа в руке чашку, сказал:
– Все думаю, с чего начать.
– Не все ли равно, с чего?
– Ты, Николай, подумай. Может, откажешься? А то пожалеешь.
– Вы меня как будто на медведя зовете.
– Говорю: хуже будет. Такое увидишь, чего никто на свете не видал.
– Я готов.
– Ох и молодой ты еще! Ну ладно, кончай, по дороге доскажу. – Он снял с крюка ружье, заложил за голенище сапога широкий нож. Маша хлопотала, собирая нас в дорогу. Мне собирать было нечего.
– Я Николаю резиновые сапоги дам, – предложила Маша.
– Не мельтеши, – сказал Сергей Иванович добродушно. – Там сейчас сухо. Ботинки у тебя крепкие?
– Нормальные ботинки. Вчера не промок.
Маша передала леснику небольшой рюкзак.
– А это анальгин. У Агаш опять зубы болят. Забыли небось?
– Забыл, – признался лесник, укладывая в карман хрустящую целлофановую полоску с таблетками.
– Может, Николаю остаться все-таки?
Я вдруг понял, что говорила она обо мне не как о чужом.
– Далеко не поведу. До деревни и обратно.
– Я вам там пряников положила. Городских.
– Ну, счастливо оставаться.
– Что-то у меня сегодня сердце не на месте.
– Без слез, – сказал лесник, присаживаясь перед дорогой. – Только без слез. Ужасно твоих слез не выношу. Откуда они только в тебе берутся?
Маша постаралась улыбнуться, рот скривился по-детски, и она слизнула скатившуюся по щеке слезу.
– Ну вот. – Лесник встал. – Всегда так. Пошли, Коля.
Маша вышла за нами к воротам. И, когда я встретился с ней взглядом, мне тоже досталась частица сердечного расставания.
У первых деревьев лесник остановился и поднял руку. Маша не шелохнулась. Мы углубились в лес, и дом пропал из виду.
Несколько минут мы прошли в молчании, потом я спросил:
– Далеко идти?
– Километра два... Жалею я ее. Люблю и жалею. Ей в город надо, учиться.
– А сколько Маше лет?
– День в день не скажу. Но примерно получается, что двадцать три.
– Но вы еще не старый.
– Куда уж. Пятьдесят шестой в апреле пошел. Хочу в Ярославль ее отправить. У меня там сестра двоюродная.
Мы свернули на малохоженую тропинку. Лесник шел впереди, раздвигая ветки орешника. Солнце еще не высушило вчерашний дождь, и с листвы слетали холодные капли.
Он сказал:
– Такое дело, что трудно начать. Если бы мы в городе заговорили, ты бы не поверил.
Мы перешли светлую, жужжащую пчелами душистую лужайку. Дальше лес пошел темный, еловый.
– Меня давно это мучает. Я, как увидел, что ты под дождем обратно идешь, потому что Машу пожалел, я и решил, что расскажу.
– Давайте я рюкзак понесу. А то иду пустой, а у вас и ружье, и груз.
– Ничего. Своя ноша не тянет.
Лес поредел. Стали попадаться упавшие деревья. Мы вышли на прогалину. Кто-то повалил на ней лес, но вывозить не стал.
– Не удивляет? – спросил лесник.
– Это ураган был? Но лес-то вокруг стоит!
– Ураганом так не повалит.
В центре лесосеки обнаружился небольшой бугор, заплетенный полу сгнившими корнями. Пробираться к нему пришлось, перепрыгивая с кочки на кочку через черные непрозрачные лужи. Низина, на которой лес был повален, заболотилась. Кочки поросли длинным теплым мхом, и нога проваливалась в него по колено. Я старался ступать в след леснику, но раз промахнулся, и в ботинок хлынула ледяная вода.
– Ну вот, – сказал лесник укоризненно. – Надо было нам с тобой Машу послушаться, сапоги надеть.
Мы выбрались на бугор. Земля на нем была голой, покрытой сероватым налетом – то ли пылью, то ли лишайником, скрывающим крупные сучья и корни. Лесник разбросал груду валежника, и за ней под навесом переплетенных ветвей обнаружился черный лаз.
– Это я шалаш такой поставил, – пояснил Сергей Иванович. – Лапник натаскал. Высохло – не отличишь. Теперь отдыхай.
– Я не устал.
– А я не говорю, что устал. Потом устанем.
Он зарядил ружье, подобрал лямки рюкзака, чтобы не мешал.
– Там зверь есть, – сказал он. – Некул. Слыхал о таком?
Лесник нырнул в черный лаз, зашуршал ветками, сверху посыпались рыжие иглы.
– Ты здесь, Николай? – услышал я его голос. – Иди за мной. Темноты не бойся. А как схватит тебя, тоже не робей. Зажмурься. Слышишь?
Я пригнулся и пошел за ним, выставив вперед руку, чтобы ветки не попали в глаза. Впереди была кромешная тьма.
– Сергей Иванович! – окликнул я.
Его не было.
Тьма впереди была безмолвной и бездонной. Она не принадлежала к этому лесу, она была первобытна, бесконечна, и я не смог бы сравнить ее, например, с входом в глубокую шахту, хотя бы потому, что шахта или трещина в горе обещают конечность падения – брось камень и когда-нибудь услышишь стук или плеск воды. А здесь я, даже ничего не видя, знал, что темнота беспредельна.
И я не мог решиться сделать шаг. Я понимал, что лесник уже
И в то же мгновение земля исчезла из-под ног, я оторвался от нее и перестал существовать, потому что темнота не только сомкнулась вокруг меня, но и превратила меня в часть себя, растворила и понесла со стремительностью, которую можно ощутить, но невозможно объяснить или просчитать. В таких случаях старые добротные романисты писали нечто вроде: «Мое перо отказывается запечатлеть...»
Все это продолжалось мгновение, хотя отлично могло продолжаться год, а если бы кто-нибудь сказал мне, что меня несло сквозь темноту три с чем-то часа, я тоже поверил бы.
Но очнулся я в том же шалаше – с той лишь разницей, что впереди был свет и на его фоне я увидел
