крылышко, да разбирается… ну, хочется думать, что разбирается!
Хворост был заблаговременно полит маслом, и пламя жаркой стеной встало над неглубокой канавой.
Стражники с факелами обходили незамкнутый круг, беря тварь в кольцо. Арбалетчики уже взвели тугие пружины; короткие толстые стрелы с наконечниками, обмотанными промасленной паклей, ждали только огня.
Бронник поднял руку с факелом, готовясь дать команду. Красивое лицо молодого дарнигара в отсветах пламени было вдохновенным и грозным. Он был похож на божество Темных Времен.
Чудовищу некуда деться, оно повернет и двинется на людей. Его встретят стрелы, оно начнет метаться от одной полосы огня до другой, будет с боем пробиваться к морю, шарахаться от факелов.
Ну, давай же, давай!
Но слизняк повел себя не так, как ожидал дарнигар. Не обращая внимания на людей, он подполз к пылающей канаве так близко, что из белесого стал багровым. А затем от туши начали отделяться широкие лепешки слизи и шлепаться в огонь.
Густая вонь заставила людей отпрянуть. По нервам ударил беззвучный вой: каждый из кусков слизи был живым, каждый испытывал боль, но послушно падал в костер, обволакивая полупрогоревший хворост.
Все произошло быстро. Потрясенные люди увидели, как в стене пламени возникло «окно». На черных сучьях еще пузырилась слизь, а чудовище, вытянувшись в длину, уже протискивалось в «проем» — прочь из ловушки.
— Заплевал огонь, гад! — потрясенно произнес старый десятник.
— За ним! — приказал дарнигар. — Он медленно движется! Не уйдет!
Вдохновленные примером командира, стражники бросились за уползающим врагом. Окружили его кольцом, но никто не мог заставить себя ткнуть факелом в этот кисельный сгусток.
И тут произошло нечто неожиданное. Гора слизи качнулась, просела посередине. Вот перед людьми уже два белесых кома, соединенных перемычкой… вот лопнула перемычка… Два слизняка, на ходу обрастая бурыми длинными «хлыстами», ринулись в атаку. Они двигались проворнее и легче гигантского «родителя».
— Стрелы! — крикнул Бронник.
Огненные дуги прочертили воздух, с чмоканьем впиваясь в студенистую плоть и угасая в ней с шипением и вонью. Неслышные крики боли, которые испускал слизняк, слились с очень даже слышными криками стражников, в лица которым прицельно били ядовитые плевки тварей. А хлысты стегали налево и направо, пробивая черепа, сокрушая ребра, переламывая позвоночники.
Некоторые стражники бросились бежать, но не Бронник. Молодой дарнигар был охвачен высоким безумием боя даже в миг, когда гибкий конец хлыста оплел и раздавил ему грудь.
И последним словом, которое на кровавом хрипе произнес умирающий парень с острова Эрниди, было страстное, из самой души:
— Дори-а-дау!
Смех застиг людей в тот миг, когда они издали разглядели пролом в стене.
Скверный смех — лязгающий, неживой, нечеловеческий.
Арлина тревожно вскинулась, переглянулась с Ильеном — оба прекрасно помнили эти звуки со своего первого посещения Кровавой крепости. Кажется, маги называли своего вечно хохочущего приятеля Безумцем. В прошлый раз его не удалось увидеть, вот и хорошо, вот и сейчас не нужно.
Объяснить Аранше они ничего не успели: воздух вокруг неожиданно наполнился странными звуками. Не лесными. Какое-то постукивание, позвякивание, легкий скрежет.
— Это еще что? — почти не шевеля губами, спросила Аранша. Арбалет в ее руках мягко задвигался, выискивая невидимую цель.
Арлина честно пожала плечами.
После короткого колебания наемница решительно тряхнула головой: мол, пойдем.
А звуки становились отчетливее, и выявился ритм, монотонный и навязчивый. Словно кружево повисло в воздухе, понемногу оплетая людей. Притянуло-затянуло-стянуло, сковало движения… Дыхание невольно подстраивалось под этот медленный, тягучий ритм, сердце застучало неторопливо и глуховато, мысли стали неповоротливыми, неспешными. Что-то в этом было странное, но лень было все обдумать, лень было даже встревожиться… Глаза заволокла пелена, и хорошо, ведь они так устали… Не видишь даже, куда ступаешь… ну и нечего смотреть, все равно под ногами словно мягкая перина, бесконечная мягкая перина, до края света мягкая перина, и хочется мягко опуститься на эту мягкую перину, и мягко сомкнуть обмякшие веки, и спать, спать…
Под ноги Ильену подвернулся корень. Не сам подвернулся — боги подставили. Но это он понял гораздо позже, через несколько мгновений. А сначала просто растянулся на животе, больно ударившись локтем и угодив двумя пальцами в горшочек с тлеющим трутом.
Выругался. Зашипел, дуя на обожженные пальцы. Вскочил. Огляделся протрезвевшим взором. И увидел…
Маленький Денат, свернувшись калачиком, посапывает на замшелых камнях — беспомощный, похожий на толстого щенка.
Аранша, склонившись над сыном, пытается нашарить его плечо. Глаза ее открыты, но явно ничего не видят. Лицо равнодушное, тупое. Вот сейчас забудет, что же она ищет вслепую, и сама растянется на моховой подстилке.
Арлина, прижав руки к груди, раскачивается на месте, бледная, с отрешенным выражением лица. Должно быть, ей кажется, что она куда-то идет.
И над всем царит сплетенный из странных звуков мотив, прилипчивый, как паутина.
Паутина, да, она вновь опускается на глаза, разум, душу Ильена. Порвалась на мгновение, но ее уже штопает этот простенький, однообразный, навязчивый мотив.
Мотив…
И вдруг Ильен пронзительно и немузыкально завопил:
Почему припомнилась именно эта песенка? А одновременно всплыло воспоминание: кареглазая Ирлеста — еще не барышня-задавака, а смешная девчушка с торчащими косичками — сидит на заборе и распевает, полная беспричинного, светлого веселья:
Ильен вскинул обожженные пальцы к висящему на шее мешочку с корешком болотной лапчатки, что
