поле по квадратам, делал предварительную наметку мелом там, углем. Трое школьников, например, в соседней бригаде сидя на сдельщине, каждый день рисовали огромные портреты Ленина — на глухих торцевых стенах домов площадью сотни квадратных метров. Брали швабры и врубались с утра по разметке — один желтую рожу, другой — черный контур, третий — фон: красное знамя. Ничуть не сложнее, чем красить полы. Трудись, не ленись.
Главное — не запить от бешеных денег и тоски по жизни, уходящей на это многокилометровое олимпийско-плакатное дерьмо.
Не запить!
Пьянство ведь, как известно, профессиональная болезнь русской интеллигенции — как технической, так и тем более — творческой, а тут гнали к сроку, а это обстоятельство творческой интеллигенции всегда было особенно невпротык. Однако начальство платило. Оно же и требовало.
Те, кто срывался в запой, назад в обойму не возвращались.
Те, кто держался и отстрелялся до конца, до августа — все заработали, дай боже каждому так — да в те-то годы; некоторые (кто не без связей) сорвали немыслимые, фантастические бабки!
Они тогда работали командой из пяти человек. В бригаде был железный сухой закон. И он соблюдался неукоснительно.
Однако бутылки дарились им постоянно; по древней российской традиции, не поставить мастерам по окончании работ во все века считалось западло. Получаемые в дар бутылки не распивались, а оставлялись на потом, до окончания работ. Они складировались на квартире у Тренихина. Борька в те годы был единственный из их команды, кто имел отдельную, причем двухкомнатную, квартиру. Естественно, гужевались всегда у него, баб водили к нему, скрывались от кредиторов у него же. По этой причине квартира Борьки представляла собой помесь постоялого двора с замызганным залом ожидания какой- нибудь мухосранской автостанции райцентра Нижний Трикотаж.
Широчайший ассортимент бутылок: коньяк, водка, винище самых разных мастей и калибров — набралось за лето штук, поди, за сто. Они занимали пять или шесть ящиков, громоздившихся Вавилоном в самом чистом углу Борькиной маленькой комнаты. Было решено по окончании рабочего сезона замочить из этого запаса как следует, а остатки пожертвовать хозяину квартиры — на ремонт. Квартира Борькина их общими стараниями действительно была «убита», уделана в сардельку и до умопомрачения.
Однако судьба распорядилась так, что по окончании сезона все разлетелись мигом: кто куда. Лето уже кончалось, денег у всех было как грязи. Надо было успеть захватить конец сезона, оттянуться как следует. Иными словами, немереные запасы вкуснейших напитков были как бы брошены на произвол судьбы, а точнее — завещаны Борьке в качестве щедрой платы за безжалостную эксплуатацию его жилплощади.
Что из этого вышло, потом рассказал сам Тренихин.
Побелить потолки и покрыть стены водоэмульсионной краской он никого вызывать не стал, сбацал сам за день: в организме еще жила инерция больших заказов бешеной работы, гигантских площадей. После гектарных портретов, плакатов и панно отделать из пульвера сорокаметровую квартиру по потолкам и стенам — ну просто смешно, неинтересно рассказывать.
Но вот циклевать полы и покрывать их лаком Борька не стал. Во-первых, ручная циклевка — это не для белого человека, пусть лучше дяди с машиной сделают, а во-вторых, за май-июнь-июль он и так надышался химией всласть, теперь бабки есть, ну, значит, пускай циклевщики нюхают.
Призванные из какой-то конторы паркетчики приплыли на другой день. С похмелья — ну в жопу — хоть выжми. Оценивая фронт работ, бригадир заглянул и в маленькую комнату, в которой хранились алкогольные запасы. Узрев их, бригадир покачнулся в сладострастном предчувствии.
— Ребята — на колени! — скомандовал он и, рухнув первым сам перед Борисом, взмолился: — По стопке… Налей! Не дай подохнуть лютой смертью!
— Друзья мои милые! — ответствовал им Борька. — Я вам не враг. Не погублю однозначно. Но и вы у меня — ни-ни — не забалуете — зарубите на носу. Начинайте работать! Отциклюете метр — вот, до батареи — сразу по полстакана каждому. Кто чего захочет. Кому — коньячку, кому — водочки — без раздумий. И опять арбайтен. Еще метр пройдете — еще по полстакана. И так не спеша пойдем. Иначе — никак. Ясно, соколы?
— Ясно-то ясно. Но ты авансом на палец-то хоть налей!
— Хер вам по всей морде, — учтиво возразил Борис. — Авансы раздают в церкви. А здесь царствие небесное, блядь, для вас после батареи парового отопления начнется. И не раньше. Все по выработке. Хотите мазнуть побыстрее — приступайте к работе.
— А точно нальешь, если до батареи дойдем?
— «Если»… — передразнил Борька. —Не «если», а «когда» уж сказал бы, мудило. Такими вещами не шутят. Давай, заводи свою шарманку. А я пошел откупоривать. Разолью, поставлю на подоконник. Промежуточный финиш. Дошел — получай. Я и сам заодно приму, — сообщил Борька. — А то уж вкус забыл. Три месяца в рот не брал.
Скрепя сердце, посетовав, паркетчики подключили машину. Машина взревела, подняв тучу пыли и мелких стружек.
«Боже мой! — поморщился Борис. — Оглохнуть это ж, охереть».
Разлив, он взял один стакан в руку, взвесил.
«Ну, им— то надо отработать первую, —подумал Борис. — А я свое-то отработал уж. Уж мне-то Бог давно велел расслабиться».
Не спеша, с чувством глубокого удовлетворения Борька поднес стакан ко рту и медленно, с достоинством, начал переливать в себя содержимое стакана.
Допить не успел — процесс прервал внезапный дикий скрежет, сменившийся в мгновенье ока леденящим душу коротким взвизгом — с хрустом и треском…
Циклевщики, разинув варежки, уставившись как зачарованные на пьющего Бориса, тут же потеряли, что называется, контроль над техникой. Истошно ревущая циклевочная машина, предоставленная сама себе, в момент прогрызла паркет до битума, а затем врезалась циклями в бетон, свирепо визжа и неистовствуя. Хрупнул каленый металл, цикля разлетелась вдребезги. Вал двигателя заклинило погнутым обломком крепежного винта, обмотки мотора немедленно раскалились, на щетках вспыхнула вольтова дуга коллекторных огней. Из двигателя, как из лампы Аладдина, повалил вонючий сизый дым со страшной силой и скоростью. Однако вместо старика Хоттабыча из этого получилось только крупное короткое замыкание.
На лестничной площадке раздались многочисленные стуки дверей, топот. Кто-то заорал — испуганно и истошно. «То ли щиток распределительный полыхнул, то ли лифт с людьми звезданулся», — подумал Борис и, решив ничего не откладывать на потом ввиду тревожности ситуации, тут же допил недопитое.
— Кормилица… — один из циклевщиков, глядя на погоревшую машину, смахнул слезы — по комнате плавали клубы выедающего глаза дыма — своеобразный коктейль от дымящегося трансформаторного масла, текстолита, догоравших смазки, изоляции и резины.
— Не справились, блядь, с управлением, — констатировал бригадир.
— Спасибо скажи — осколки ног не порубили! Вишь, фартук не дал осколкам разлететься. А то бы веером, и все без ног.
— Да, повезло!
— Ну что, хозяин? — первый пришел в себя бригадир, отключая машину. — Не дал поправиться? Вишь, как вышло? А я предупреждал. Теперь абзац. Не будет сегодня до батареи. И до окна не будет. Херово сегодня будет. И нам, и тебе. А сам виноват!
Произнеся этот короткий монолог, бригадир решительно шагнул к подоконнику, отгоняя клубы дыма от лица, взял налитый стакан, как свое, как заслуженное. Не ожидая никого, опрокинул стакан себе в рот, резко, как выплеснул. Нагнулся к полу, поднял стружку. Занюхал стружкой. Утерся рукавом. Скомандовал бригаде:
— Давай, ребята! С почином, значит.
Борис усмехнулся: вот наглость-то! А вслух сказал язвительно:
— Тебе, может быть, лучше коньячку, — с почином-то?
