предков не требуют отвечать на издевки. Но Сабира решила ответить.
— Нет. Я не последовала бы за тобой в царство мертвых, мой повелитель. Тебя и тут для меня слишком много!
Батый, соглашаясь как будто, кивнул: сокрушенно и с пониманием. Подумав немного, он произнес:
— Сабира означает по-арабски «терпеливая»… Верно, Бушер?
Бушер утвердительно качнул подбородком, подтверждая.
— …Но излишнее терпение портит кровь и делает терпящего мучеником, — продолжил Бату. — …Я постараюсь избавить тебя от своего присутствия, Сабира.
Он повернулся к Карагаю, начальнику своей охраны:
— Пусть она умрет.
Карагай склонился в глубоком поклоне и тут же, не спуская глаз с хана, начал пятиться в сторону ханских жен, — такой приказ выполняется лично, его нельзя никому перепоручить.
Сабира тоже смотрела на Батыя, не обращая внимания на приближающуюся к ней спину Карагая. Взгляд ее ничего не выражал: она знала, что это должно было вот-вот случиться. Еще позавчера гонец принес весть о том, что ее отец убит и войлок власти занял его враг и его убийца — Юлдаш, самый молодой и жестокий хан из рода Менгу.
Помилования не последовало.
Карагай, встав за спиной неподвижной Сабиры, протянул через ее плечи руки и взял ее за лицо — левую руку положив на лоб, правой рукой охватив подбородок. Лицо Сабиры скрылось в огромных ладонях Карагая.
На мгновение Карагай замер, напрягаясь, а затем быстро и резко повернул ей голову, рванув подбородок Сабиры вверх и назад. Раздался громкий хруст, и Карагай выпустил обмякшее тело Сабиры в руки охранников. Те тут же ловко подхватили его под руки и поволокли прочь, подальше и побыстрее, — в сторону.
Батый закрыл глаза и долго молчал. Затем поднял голову и медленно обвел присутствующих спокойным, невыразительным взглядом. Взгляд его остановился на советнике. Лицо Бушера оставалось невозмутимо.
— Я сначала хотел одарить Сабиру дорогими подарками — за честный и смелый ответ, — сказал Батый Бушеру. — Но потом подумал: мой поступок станет еще до заката известен во всей Орде… — Батый помолчал и продолжил: — Мои воины скажут: Сабира отказалась умереть за хана, а хан ее одарил. Нас бы за это удавили тетивой!
— «Хан несправедлив», сказали бы в Орде, — предположил Бушер.
— Поэтому я решил, — подытожил Батый, — пусть Сабира лучше умрет…
— Хан Бату справедлив ко всем, скажут теперь в Орде.
— Верно, Бушер, — согласился Батый. — Именно так в Орде и скажут.
Начиная от леса по полю брани уже поползли сборщики. Ползли по двое. Первый выдергивал из убитого стрелу и передавал ее назад, второму, двигавшемуся за ним с огромной вязанкой окровавленных стрел за спиной. После этого первый осматривал, переворачивая тело с целью обнаружения мелких ценностей: нательного креста, ладанки, перстня.
Крупные предметы — одежда, оружие — сборщики оставляли: завтра они же повторят проход с двумя повозками. Мечи, щиты, шлемы, кольчуги да бахтерцы никуда не денутся. Иное дело — стрелы. Нельзя оставлять. Стрелы могут понадобиться сейчас же, немедленно. Или серебряное кольцо. Как оставить? За ночь срежут вместе с пальцем.
Сборщики ползли, потому что убитых и раненых было много, а нагибаться к каждому — кошмар. Нагнуться тысячу раз за вечер хуже, чем сутки без сна в седле, попробуй и поймешь. Тем более стрелы почти никогда не выдергиваются, — приходится из мяса ножом вырезать. Хоть мертвый, а тоже работа. Но каждый третий, четвертый — живой! Вырвать стрелу из раненого, вырезать, не теряя время, — большое искусство. Только молодым кажется просто — перережь ему горло и вырежи, — мертв. Да, так. Но ждать, ждать смерти порой приходится довольно долго, а сила в умирающих необычайная: почти любой, даже желторотый птенец, проживший четырнадцать весен всего, может сломать тебе горловой хрящ, если ему неверно перерезать горло или ударить не в самое сердце.
Это великое мастерство и искусство — вынимать, вырезать стрелы. Этому учат с пеленок. К тридцати такие становятся мастерами: по три, четыре, а то и пять сотен стрел — с полудня до заката. Живых же мастер редко добивает, — только таких, кто смог бы еще выжить.
Игнач, плывя над самым дном, понял, что достиг середины русла. Теперь впереди было самое трудное: вставить в рот себе тонкую трубку — ствол срезанного им дудника с примотанным к нему оперением татарской стрелы, развернуться под водой брюхом верх и медленно, никак не помогая себе руками, начать всплывать…
Обычно, когда, выныривая, достигаешь поверхности, первой на воздухе появляется отплевывающаяся, жадно глотающая воздух голова. Сейчас ему этой роскоши не дано: голова должна остаться под водой. Дышать — через стрелу-тростинку. Только. Нельзя вдохнуть сразу, как только оперение «стрелы» окажется на воздухе: в трубке глоток воды, его надо сперва спокойно втянуть в рот и проглотить. Глоток — пустяк. Но если вдохнешь, поперхнешься. А это — мгновенная смерть.
— Смотри, Ахмед! — татарский лучник указал на середину реки, где медленно всплыл труп русского ополченца с торчащей изо рта стрелой. — Он плыл, оглянулся, увидел меня… Испугался. А!!! — лучник потешно изобразил, как русский от удивления и страха раскрыл рот — от лба до груди. Получилось потешно, оба расхохотались. — А я тут — р-р-раз!!! Ты понял, Ахмед?!
— Э-э, врешь! — возразил Ахмед. — Это Кирсай убил. Он всегда стреляет в глаз, в рот или в ухо.
— Я тоже как Кирсай!
— Нет, ты как Кокса…
— Что — как Кокса?
— Такой же болтун!
Ахмед высунул язык едва ли не до живота и заболтал им в воздухе совершенно свободно и непринужденно, как тряпкой.
Оба лучника чуть не упали с коней от смеха.
…Игнач чувствовал, что первый поворот он прошел, Река уже унесла его с самого опасного участка. Теперь надо было слегка подработать рукой, чтобы пройти брод с песчаным перекатом — точно между правой и левой отмелью. Однако шевелиться было очень опасно. Скорость омывающих его потоков увеличивалась, и Игнач понял, что идет правильно, — так вышло само собой. Наконец-то судьба улыбнулась хоть в чем-то ему!
Он плыл, делая длиннейшие вдохи и выдохи, ощущая, что окоченел настолько, что у тела нет сил уже даже и на дрожь. Мальки пескарей, гольцов, крошечные, раз в пять короче мизинца, стали вдруг что-то выбирать у него из ресниц широко открытых неподвижных глаз, смотрящих сквозь воду вверх, в небо. Мальки нашли у него что-то съестное и стали жадно ощипывать ресницы, как козы весенний кустарник. Это было не больно, но беспокоило. «Чем там можно разжиться, в ресницах, в уголках глаза? Только слезами», — подумал Игнач.
По броду, который он только что успешно миновал, пошла к Городу — сотня за сотней — татарская конница. Мальки мгновенно исчезли, как их сдуло.
Солнце село, но темней не стало, — Город занялся большим огнем…
Апоница, оставшийся один на верхней галерее, стоял и смотрел, как умирает Город, в котором прошла вся его жизнь. Никаких мыслей, молитв и надежд не было в его голове. Он просто стоял и держал в руках мешок.
Невыносимо жаркий дым имел особый запах — горящей плоти людской, крови, горящего скарба и утвари, служившей долгие годы и впитавшей в себя жизнь поколений.
