разбросанную по столу мелочь; мне было абсолютно наплевать, во что уткнуто мое лицо. Подумал – хоть бы меня действительно перевели в городскую школу, чтобы я никогда не видел ее...
Еще думал, что скоро школьный вечер...
Болезненно тянет увидеть ее танцующей, посмотреть, как она веселится.
Смотреть из угла на танцующий зал – мне станет от этого еще хуже. Но я собираюсь: Валтасар, Марфа грустно наблюдают.
– Конечно, развейся! – Валтасар напутствует нарочито бодро. – Только, пожалуйста, не задерживайся.
– Я пойду с ним! – требует Родька. – Я хочу танцевать!
Выпавший днем снег смешался с грязью, и вечером застыло. Впотьмах подхожу к школе задворками, продираюсь сквозь омертвевшие ноябрьские кусты: сейчас я почему-то не могу войти, как все, в школьные ворота. Ковыляю в темноте по бездорожью, спотыкаюсь об острые мерзлые кочки.
Окна школы сияют: чем дольше гляжу на них, тем алчнее воображаю себя обладателем разящего удара Саней Тучным – взмахиваю рукой, словно, как он, швыряю сигарету. Это придает мне решительности.
В вестибюле Гогин одноклассник Боря Булдаков, мясистый, вечно сонливый, разукрасил праздничную, в честь вечера, «молнию» – моет в банке с бензином кисти. Боря доволен, что выполнил возложенное на него поручение, и ему дела нет, что в двух шагах, в зале, танцуют. Он безмятежно моет кисточки. Нос щекочет запах бензина.
Оркестр оглушает меня в полутемном взбудораженном зале, фигуры, изламываясь, распадаются на торсы, бедра, все дергается, мечутся тени: я как будто вижу нутро гигантских бешено работающих часов.
Она!
Вижу ее танцующей.
Танцующей с ним.
Ребята в оркестре притопывают в такт мелодии, довольно поглядывают на зал как на хорошую свою работу. Улыбаются.
А она танцует с ним.
Сейчас я его разглядел: в глаза бросается нос – какой же он у него длинный! Мамочка моя, ну и носище! Насколько безобразнее воображенных мной уличных подонков кажется сейчас этот элегантный учитель!
В углу зала – Бармаль: мрачен, страдает от безответной влюбленности в Катю. Ему не лучше, чем мне, – она танцует с другим.
– Видал?
Я подумал – он спросил про Катю.
– Какой носяра! Вот это носик!
Давлюсь смехом: Бармаль, мой восхитительный Бармаль поддел учителя! А я-то, глупец, считал Бармаля недотепой.
– Не нос – хобот. Настоящий хобот!
Радостно киваю, киваю: как метко замечено – именно хобот! Остроумнее не скажешь.
Танец оборвался. Учитель наклоняется к ней, касается носом ее прически. Я мычу, о, как я мычу, скрежещу зубами!.. Он погружает нос в ее волосы!
Торопливо, как только могу, ковыляю вдоль стены к дверям. Скорей в ночь, в темноту, в мороз, в безмолвие! Подальше от этого зала! Подальше от нее с ее гнусным хахалем!..
Музыка возобновилась – слышу сквозь музыку мое имя. Его настойчиво повторяют.
– Арно!..
Она идет ко мне между танцующими. Волосы зачесаны кверху, виски обнажены, это портит ее, в этом есть что-то церемонное, она сейчас не похожа на себя – сильную, умную: обычная смазливая девушка. Не очень молодая. Во мне яро нарастает смятение – я или ударю ее, или обниму... Меня словно выбросило из зала.
Возле двери – Гога, Боря Булдаков. Разговаривают. На подоконнике – банка с бензином. Бензиновый душок остро, сладко дразнит.
– Гога, спички, спички!.. – истерически хохочу, протягиваю руку. – На один момент, Гога, спички!
Гога, предполагая какую-нибудь шутку, шарит по карманам, глядит на меня и тоже смеется; хватаю с подоконника банку, набираю бензина полный рот, вприпрыжку возвращаюсь в зал...
Фигуры извиваются с нереальной быстротой – передо мной бешено работает нутро гигантских часов. Она не танцует... Она смотрит на меня.
Я не могу говорить – рот полон – кричу, кричу ей мысленно: «Я покажу фокус! Мне дико весело, и я покажу шикарный фокус – вы упадете!»
Ребята в оркестре, притопывая, довольно поглядывают на зал как на хорошую свою работу. Фокус- фокус-фокус!!!
Чиркнув спичкой, запрокидываю голову, пускаю ртом струю: мне кажется, я выпускаю до потолка многоцветный сияющий веер – голубое, оранжевое, белое пламя. Пламя отскочило от потолка в лицо, раздирая губы, рвется в горло; слышу мой вопль – он меня спасает: криком я выбросил изо рта пылающие пары.
17
Бинты стискивают голову. Меня так основательно забинтовали поверх каких-то примочек, что закрыли уши и правый глаз: не вижу, кто справа от меня в палате; там тихо разговаривают, а слышится – журчит вода. Хочется подползти, подставить голову под водяную струйку, чтобы не так саднило под бинтами.
Левым глазом вижу дверь. Только что ушли Валтасар и Марфа. От их суетливой заботливости, от вымученных улыбок я едва не разнюнился. Грустно поразило: собранный Валтасар может быть таким жалко разбитым... Он долго, как-то виновато объяснял, что мне необходимо сегодня выпить все молоко – он специально искал козье, козу подоили при нем.
– Особые белки... первое средство для заживления ожогов... – он беспомощно оглядывался на Марфу.
Она без конца поправляла мою подушку, подтыкала одеяло, выходила сделать очередное замечание медсестре, колебалась – оставить меня в этом отделении или забрать в свою клинику... Я мучительно ждал расспросов, упреков... Когда они ушли, не тронув моей драмы, защемило сердце: как я перед ними виноват! Как их мучаю!
Потом вдруг стало тревожно-тревожно, я завозился, силясь улечься поудобнее, глаза прилипли к двери. Дверь открылась. Ярко-желтые волосы над неумело накинутым белым халатом. Волосы цвета старого струганого дерева... Эти несколько дней в больнице я затаенно мечтал о ее приходе, даже не столько мечтал (это было бы слишком дерзко), сколько пытался скрывать от себя, что мечтаю.
С полминуты она блуждала взглядом по палате, пока, наконец, повернула голову в мою сторону. Лицо исказилось – ужаснули мои бинты. В глазах – страдальческая жалость.
– Больно? Очень?
Порывисто села на табуретку у моей койки, обеими руками откидывала, откидывала волосы с лица. А они опять на него падали.
Меня всего всколыхнуло от вины за ее расстроенность.
– Все в порядке! – попытался как мог бодрее выговорить: бинт прижимал верхнюю губу. – Шрамы – украшение мужчины.
Шуткой не прозвучало. Попахивало пошлостью. Я захотел исправить, но вышло еще хуже:
– Теперь я точно – красивое явление!
Взгляд ее
18
И вновь сменилось все в моей жизни...
Евсею удалось перебраться в Москву. Он знал, что в Сибири не так давно открыт интернат для
