На следующий день об архитектурном институте со мной беседовала классная руководительница: в учительской был показан мой замок.
Валтасар достал какую-то усовершенствованную готовальню, отвалил треть зарплаты за великолепный альбом по средневековой архитектуре; пачки ватмана, рулоны кальки завалили мой шкаф.
Теперь я чертил ежедневно. Никто не имел понятия, что, вычерчивая капитель или фронтон, я думал об архитектурном институте так же мало, как об исчезновении неандертальского человека.
На каждом ее уроке меня ждала пятерка, ждали ее улыбки, похвалы: трогали не столько сами слова, сколько нотки в голосе, в которых мне мнилось что-то сокровенное...
Если бы я знал, что она не догадывается, для кого мой замок... что она просто рада за искалеченного подростка, который, как она сейчас верила, может стать архитектором... Я был всем сердцем убежден, будто она понимает, почему у меня открылся вдруг дар. Чудилось несбыточное. Улыбочки, с какими на ее уроках стали посмеиваться надо мной девчонки, питали фантастическую мою надежду.
– Ты ей любовные записки по почте посылаешь или молоком пишешь на чертежах – для конспирации?
Я бросал в нее тряпку.
– Она дождется – я с ней по душам поговорю: чего она наших парней охмуряет? Надо по своим годам иметь.
– Катька, кончай!
– Нет, ну ты глянь – разлагает подрастающее поколение!
Сегодня Катя вошла ко мне в комнату.
– Ты один?
Прошлась, повертела логарифмическую линейку.
– Знаешь... – и замолчала.
Я смотрел на нее затуманенно и сонно, как гляжу последнее время на всех. За единственным исключением.
– Арно, она ходит с одним... Тоже учитель. В первой школе. И Гога видал. Ой, у меня чайник! – и выбежала, шаркая расстегнутыми босоножками.
15
Гога, Тучный, я – напротив дома, где она живет. Земля вдоль заборов утоптана до чугунной твердости; отполированная подошвами, в сумерках глянцево светлеет, будто эмаль.
Неподалеку жгут траву: налет горького дымка льнет книзу, похожий на терпеливо-злое мозжение.
Гога сегодня видел этого учителя в клубе покупающим билеты: значит, она пойдет с ним в кино.
– Вон...
По отбеленной тропе идет вдоль заборов кто-то с непокрытой головой: подпоясанный плащ, поблескивают лакированные ботинки. Войдя в ее калитку, он пересек прогал уныло-лижущего света из окна.
Сжимаю обеими руками раму Гогиного велосипеда – приказывая тучам сгуститься с глухой мрачностью нападения. Мысленно швыряю в ее двор пылающие факелы. Гога, Тучный, я на конях перескакиваем через забор, спускаем курки карабинов, роднясь с густыми толчками выстрелов, преданно отдающимися гулкой силой. Кони встают на дыбы. Фигура в плаще, низко пригибаясь, уносится прочь путаной, трусливо вихляющей рысью.
Они вышли из калитки, он взял ее под руку – отняла; он что-то ей втюхивал, они пошли, он опять взял ее под руку и болтал, болтал. Она больше не высвобождалась.
Тучный бросил сигарету.
– Я его отметелю! – произнесенное передало безупречное внутреннее равновесие.
В свирепой муке стискиваю зубы, мотаю головой. Хватаю его за руку, которую он легко выдергивает.
Долговязо-сутуловатый, поджарый Гога – со зловещей веселинкой:
– Выступлю на него у кино. Я сейчас обгоню их, у кино отзову его в сторону...
– Не надо ничего!.. Она сама с ним... – мотаю головой с загнанностью, до которой меня довела лихорадочная жажда убить реальность.
Забрасываю ее двор факелами, мы проносимся на конях мимо них, идущих под руку; проносимся мимо и не оглядываемся.
Молчим.
– Все равно я его отметелю, – с угрюмой заботливостью обещает Тучный.
– Не надо, Сань... она ведь учительница, Сань, и он учитель, а я ведь кто... сам знаешь, Сань...
– Короче, – Гога категоричен, – короче, у моей сестры одна подружка: она будет с тобой ходить. Точняк, Арно, она согласится.
Мне еще никогда не было так паршиво. Никогда-никогда – нигде.
– Она по правде с тобой будет ходить, ты не думай...
Я не думал. Я слушал дергано-пульсирующий психический шум, отлично обжившийся во мне.
– Ты видел – она сама с ним... Ты видел?..
16
В темноте начинает медленно проступать голубовато-бледное окно. Сегодня воскресенье: нас с Родькой не будут будить. Надежды заснуть у меня нет – изнываю в мечте отупеть так, чтобы сознание ушло в бессмыслицу.
Постепенно свет тяжелеет, все более напоминая холодный взгляд исподлобья. Но меня, наконец, касаются персты сострадания: во тьме закрытых глаз стало благостно путаться, как вдруг мозг принялся царапать голос, пробираясь какими-то покапывающими периодами. Он странно полон и скорби, и высокомерия. Кажется, некто вещает в огромном пустом театре. Вижу одновременно и нашу комнату, и этот театр. Слова гулко, торжественно в нем отдаются.
Черный Павел расхаживает в своей искрящейся ризе, речь мало-помалу просачивается ко мне в сознание:
– Женщины... женщины – это алчность! Будь мужчина выше ее хоть на дюйм, она сделает все, чтобы принизить его до своего уровня! – лицо его поворачивается ко мне, играют резкие, глубокие складки лба. Мне мнится, вся вселенская скорбь засела в этих морщинах. – Я живу с Агриппиной двенадцать лет, мы сменили три радиоприемника, она погрязла в вещах, она привержена к одним лишь предметам! вещизм – вот явление...
Мычу, изгибаюсь на кровати, призывая чувство конца предельной убойностью воображения: учитель обнимает, целует ее...
– Беги. Беги от женщин, юный мой Арно! – возглашает Черный Павел.
О моей драме знает весь барак.
– Он не может бегать – не знаете, что ль?! – разбуженный Родька возмущен.
– Теперь, мой милый, я не беспокоюсь за твое развитие. Когда я влюбилась в учителя физкультуры, мне было пятнадцать. Ты более ранняя пташка. О, как безумно я была счастлива, когда он после моей записки пришел на свидание и меня поцеловал! Но, представляешь, что было со мной, когда он на другой неделе женился?
– Зачем ты это выдумала?! – я силюсь показушно-злобным смехом перебросить в нее мое взгальное неистовство правды. – Ты выдумала-выдумала-выдумала!!!
Я сбегаю с уроков черчения. Валтасару об этом известно. Вижу – ему хочется мне помочь, но он пока нерешителен: он не знает еще окончательно, что предпринять. Как-то из их комнаты донеслось: «Перевести в школу в город...» – Марфа Валтасару. Он что-то отвечал... «Евсей восхищен – дар математика!..»
Я торчал за письменным столом, уткнув лицо в стирательные резинки, карандаши, прочую
