Селение любви

куполообразными, то с плоскими крышами.

Потом я гасил летучие огни, и месяц орошал город зыбкой мерцающе-стеклянной изморосью. Деревья обширно-загадочного сада серебристо трепетали, стоя в середке густо-чернильных кругов. Я заливал траву нежно-лунным молоком и разбрасывал исчерна-синий плюш теней. Мы с неюгуляли в этой изысканной заповеданности, взволнованно проходя через расстилающиеся веера любовных токов.

Перед нами вздымалось, ворочалось море, волны светло-пенящимися морщинами льнули к ееногам. В сияющих дебрях воображения я выбирал цветы предельной сказочной яркости и подносил ейбукет за букетом.

Я без конца защищал ееот кого-нибудь: каких только ни нарисовал я подонков!

Ночь неслась в приключениях – в конце я неизменно нес еена руках, и онаобнимала меня, я осязал еещеки, губы – целуя подоконник, графин с водой, штору... Мы с нейоказывались в моей залюбленной комнате Дербента, где я стоял во весь рост – великолепно стройный, с осанкой могущественного благородства, непринужденного в дарении и в нечаянном грабеже. Белейшие, но уже затронутые красивой борьбой простыни посверкивали изломами складок, мы обнимались, нагие, и онана коленках поворачивалась ко мне, как в свое время, когда я подсматривал, поворачивалась к Валтасару Марфа. Я исступленно опьянялся звуком сосредоточенного дыхания – тем, как в ответ на мои старательно ритмичные движения звучало достойное того, чтобы с ним принять смерть, слово «ходчей!»

Утром мой организм восставал против плоской прозы завтрака, я что-то проглатывал кое-как и, ковыляя в школу, сумасшедше хихикал, когда судорога – это появилось в последнее время – подергивала остатки мышц в моей искалеченной ноге.

Чем ближе был ееурок, тем свирепее каждый мой мускул протестовал против сидения за партой, против того, что нельзя хохотать, корчить рожи, хлопать по спине Бармаля, прыгнуть в окно...

В перемену перед ееуроком меня как бы не было в классе: я жил в том пылающем дне, где:

Онана золотой ряби песка – одушевленного ею, переставшего быть мертвой материей планет.

Онав протоке, искристо трепещущей от еезадора.

Она– ничком рядом со мной на берегу, в хохоте болтающая ногами.

Во мне, в безотчетной непрерывности внутренних безудержно-восхищенных улыбок, повторялись каждое ееслово, жест, поза, взгляд... уставившись на дверь, в которую онасейчас войдет, я осязал, когда еепальцы снаружи касались дверной ручки: раз при этом я зажмурился, но все равно увидел сквозь веки, как онавходит. Я считал: «Один, два, три...» Если за эти три секунды ееглаза не встречались с моими, я тыкал авторучкой в вену на руке, клянясь, что, если онаеще раз войдет вот так – в первые три секунды на меня не взглянув – я всажу перо в вену, выдавлю содержимое авторучки в кровь.

На ееуроке я ужасаюсь, что могу натворить все что угодно – погладить ееруку, берущую мой чертеж. Когда она, с оттенком милой досады, мягко обращается ко мне: «Арно, у тебя это почти полужирная линия – надо волосную...» – я блаженствую, как от ласки, мне мнится нечто сокровенное в еетоне.

Я представляю, в какой позе онаостанавливается у меня за спиной, какое у неевыражение, и рисуется онанагая: «Ходчей-ходчей!» Я хочу, чтобы ееурок длился как можно дольше, но еле выдерживаю его – руки не слушаются, трясутся, исколотившееся сердце, частя сбивчивой дробью, прыгает уже с каким-то еканьем.

Чертежи у меня выходят скверные – я вижу еесмиренное сожаление и стараюсь, стараюсь... Никто не подозревает, каких усилий мне стоит думать на ееуроке о чертеже, прикладывать линейку к бумаге, водить карандашом.

14

В одно утро я почувствовал – все: я не смогу сегодня чертить. Вообще не смогу что-нибудь делать. Опять почти всю ночь проторчал у окна, заработал насморк – был октябрь.

Когда я понял, что не удержу в руке циркуль, часы показывали шесть – вот-вот дом подымется. Стало нежно-грустно, жалко себя. Как она огорчится, увидев, что я не могу чертить! Огорчится и не будет знать, что я не могу чертить из-за любви к ней... Пусть знает! Мне захотелось этого во всей безысходности, во всем восторге жажды – угождать ей с верностью, не имеющей ничего себе равного!

Написать?.. самыми пленительными, патетическими, трогательными словами!..

На мою страстность, однако, мало-помалу лег пожарный отблеск: вообразилось – с каким лицом она прочитала бы то, из-под чего неизбежно проступила бы скупая определенность, отдающая застенчивой вульгарностью: «Извините, пожалуйста, я не могу чертить, потому что...» Я поморщился.

Вдруг меня пристукнуло мыслью послать ей рисунок. Лучше даже не рисунок – чертеж, из которого она бы все поняла...

Прикнопив к чертежной доске лист, я увидал на нем величавый замок, чьи решительные очертания дышали такой повелевающей внутри невероятной жизнью, что, не успев ничего подумать, я моментально наполнил разноцветным бархатом, слоновой костью, лилиями – замок, в котором должна жить она, только она!.. Карандаш стал послушно вычерчивать башенки, эркеры, балконы, терраску, окаймленную колоннами...

Как стремительно, непринужденно перенесся на лист мой замок! Ее замок.

* * *

Я придумывал, как показать ей чертеж вроде б нечаянно. Решил – когда она приблизится к моей парте, уроню лист. «Что это?» – она спросит. «Да так, – я буду «не в настроении» и слегка чванлив, – один мой чертежик...»

Но вдруг голос сфальшивит? Меня мучила предательская открытость панике.

В конце концов можно просто написать под чертежом мою фамилию.

* * *

Сегодня я за партой один – Бармаль сбежал с урока. Она вот-вот войдет. Суетливо перекладываю, перекладываю лист – все кажется, не сумею его уронить как нужно.

Вошла. На этот раз тотчас встретилась со мной глазами – невольно я перевел взгляд на лист передо мной, а когда опять на нее взглянул, она тоже смотрела на него – я не успел ничего сделать. Поздоровавшись с классом, она подошла, наклонилась над чертежом.

– Откуда это? – не отрываясь от него, села за мою парту. – Нет... это не твое... Скопировал? Откуда?

Я пробормотал, что это я сам, из головы.

– Перестань.

– Говорю вам.

– Нет, действительно?

Помедлив – но не долее трех биений сердца – я кивнул.

– Арно, ты открытие!.. Если это только правда твой...

Парта качнулась, защипало в мочках ушей, на меня тронулась светлая лавина, устремляя прекрасные копья наступающего пламени.

– Если ты это все сам, у тебя архитектурное мышление! Как ты чувствуешь объем!.. Арно, ты сюрприз! – она сжала мое плечо: это был кроткий удар по сердцу молотом, приблизивший меня к трансу. – Я никак не думала... долго работал?

Я зачем-то соврал, что чертил три недели.

– А заданное лишь отвлекает, не так ли? – она улыбнулась, не оставляя сомнений в удовольствии находки. – Да, тебе надо серьезно думать об архитектурном институте. Я пока возьму эту виллу, ладно? – и все разглядывала чертеж. – Обязательно в архитектурный! Я поговорю с твоими.