мошенника Шаттеруса, коего пять лет тому вздернули в Ванмуте, а спустя два года он объявился в столице, где его вздернули во второй, и последний, раз. Волосатого тут же спросили, где же тут связь с историей, что поведал юноша, на что тот отвечал, что связи, может, никакой и нет, но происшествие с Шаттерусом и само по себе презанятное.
Доев конину, Фронг ушел и вернулся совершенно преображенным. Довольно скромное, но добротное платье удачно дополняли мягкая шляпа, надетая на голову с некоторой долей щегольства, и укрепленные на поясе шпага с пистолетами. В поводу предводитель разбойников вел белую лошадь необыкновенной красоты.
– Ежели вы откушали, молодой хире, самое время ехать, – заметил он.
Оггле Свонк шустро собрал свои нехитрые пожитки, то и дело озираясь на юношу.
– Не волнуйтесь, мой добрый Оггле Свонк, – сказал с улыбкою Фолькон. – Коли меня самого отпустили с миром, то уж и тебя я здесь не оставлю.
Они вполне сносно разместились на спине лошади, полученной Фольконом в Люддерзи, и поехали за предводителем разбойников, который даже в кромешной темноте без труда находил дорогу. В клетке тихонько скреблись и ворчали карлики; кричали в лесу ночные птицы, которым, верно, было раздолье вопреки чужой беде.
– Верно, вы и сами понимаете, молодой хире, что мы должны расстаться, как только въедем в столицу, – сказал Фронг, попридержав свою лошадь и поравнявшись с юношей. – Я не сделал вам ничего дурного, сейчас я ваш проводник, а в случае чего и защитник, от вас же прошу одного: помогите мне попасть в город. Скорее всего, на трактах выставлены заставы, и ваша бляха герцогского чиновника будет мне защитою.
– Что ж, я помогу вам, – согласился юный Фолькон.
И в самом деле, он не испытывал никаких угрызений совести оттого, что помогал разбойнику, человеку, с коим должно бы ему бороться. Видимо, странные пришли времена, странные и необычные… С такими мыслями ехал Мальтус Фолькон по ночной дороге, слушая, как шумит море, как сопит за спиною Оггле Свонк и как шуршат в своей клетке гнусные карлики.
Умей оставаться самим собой, и ты никогда не станешь игрушкою в руках судьбы.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ,
Фрате Гвиттон, сиречь аббат Тристан, заявил, что отправится с Бофранком, ибо также имеет неотложные дела и полагает, что его тщания станут полезны не менее прочих.
Бофранк не видел причин отказывать, тем более снаружи стало заметно тише, а мимо окон то и дело проходили или проезжали патрули – видимо, грейскомиссар Фолькон опамятовался и восстановил власть над городом, утраченную вследствие тьмы и внезапного нашествия оживших мертвецов.
– Что заставило тебя скрывать истинное имя, Тристан? – спросил Бофранк, довольно быстро, несмотря на хромоту, шагавший по темной улице.
Семенивший следом брат его, едва переведя дух, отвечал:
– Позволь мне не говорить сейчас о причинах подобного поступка… Поверь лишь, что в том мне большая нужда, ибо гости твои…
– Гостям моим я доверяю, Тристан, а вот с чем ты таишься?.. Но полно; скажи мне, как чувствует себя отец?
– Когда я оставил его, он чувствовал себя неплохо. Твой последний визит принес ему немало переживаний, и…
– Оставим и это, ибо не желаю выслушивать упреков; главное, что он жив, – холодно оборвал брата Бофранк. – Следующий вопрос мой таков: отчего хире Кнерц предостерег меня против тебя, сказавши: «Брат ваш суть не то, что вы о нем думаете»?
– Он так сказал? – в возмущении воскликнул толстый аббат. – Гнусный интриган! Как смеет он?! Уверяю, я и не видел ранее этого гадкого старикашку, не говоря уж о знакомстве с ним.
– Он и не говорил о знакомстве, а лишь передал мне слова человека, коему я доверяю, – сухо сказал Бофранк. – Рассудив, что ты все же брат мой, я не стал ничего говорить прилюдно, но подозрения мои укрепились, особливо после того, как ты скрыл свое имя.
– Говорю же, на то есть причина! – уверил аббат. – Но посмотри, Хаиме, что это вон там?!
В голосе брата прозвучал немалый ужас, и Бофранк тотчас остановился, дабы вглядеться во тьму. Он не видел, как толстяк воздел руку, в которой сжимал увесистый каменный пест – Тристан прихватил его на кухне и скрывал до поры под одеждою, – и с силой ударил субкомиссара по голове.
Поскольку толстяк был гораздо ниже брата, удар пришелся по касательной, однако же был он чувствительный: Бофранк, коротко вскрикнув, пал на колени, постоял так несколько мгновений и рухнул лицом вниз на булыжники мостовой.
Тристан осторожно ткнул субкомиссара носком башмака. Бофранк никак не отозвался на сие действие, и преступный брат его, бормоча под нос выражения, никак не приличествующие священнослужителю, поспешил прочь, отшвырнув в сторону ненужный более пест.
Он бежал, оскальзываясь на сырых булыжниках, и холодный ветер трепал полы его одеяния. Ужас содеянного все глубже проникал в душу Тристана; однако аббат увещевал себя тем, что деяние это при всей своей порочности, по сути, благое и тот, кто послал его, будет доволен…
С такими мыслями аббат, пыхтя и задыхаясь, ибо бег, как известно, куда как вреден людям подобной тучности, добрался до кованых ворот кладбища Святой Мианеллы и отворил их со всей предосторожностью. Петли чуть скрипнули; верно, в иной день это услыхал бы кладбищенский смотритель, но нынче он, коли и был жив, верно, прятался в своей хижине.
Оживших мертвецов, кои, по идее, обязаны были находиться на кладбище в больших количествах, Тристан не обнаружил. Некоторые могилы оказались разрыты изнутри, иные стояли нетронутыми – надобно
