Придворные шептуны тут же разнесли эти слова…
И вот Флавий в покоях дворца, изукрашенных фресками, где храмы с широкими лестницами уходят в синеву неба. По дороге сюда, в бесконечном шествии роскошных залов, галерей, лестниц, портиков, что своими стройными колоннами погружены в воздух, как в воду, Юлий видел преторианцев в шлемах и панцирях, защищающих грудь.
Во всем дворце наблюдалось движение: уходили и приходили военные, знатные граждане во всаднических тогах беседовали приглушенными голосами, с таинственным видом шныряли рабы, и женщины гинекея в пестрых циклах и изящных сандалиях двигались как цветы, подхваченные ветром.
Вот, наконец, Флавий оказался в покоях императора, где царил полумрак, легкий, как крылья бабочки, но придававший странный оттенок пурпурным занавесям и пологу, расшитому золотом. Полумрак скрывал роскошное убранство комнаты, а между пилястрами скапливалась уже настоящая тьма, фиолетовая и неподвижная, вызывая тревожные мысли… Потрескивала свеча на низком треножнике возле ложа, где покоился император. Рослый раб – дакиец стоял у изножия, и его вооружение тускло мерцало в неясном свете.
Домициан устремил на претора неподвижный взгляд. Флавий ждал. Свеча снова затрещала, и это был единственный звук в гнетущей тишине. Наконец Домициан разлепил губы и произнес:
– Я видел нынче жуткий сон, претор. Божественная Минерва, которую я так чту, возвестила мне, что покидает святилище, которое я для нее воздвиг и не может более оберегать своего императора. Юпитер отнял оружие у нее!.. Юпитер! Будь проклято все! Страшные, страшные сны…
Он тяжело поднялся и, сильно качаясь, прошелся из угла в угол. Сверкнула молния, голубая вспышка чиркнула по задрапированным окнам… Домициан заскрежетал зубами. Дакиец оставался недвижим.
– Еще видел я во сне, – продолжал император, медленно выговаривая слова, – будто на спине моей вырос золотой горб… Здесь желают моей смерти и думают, что тогда достигнут счастья, а для Империи – благополучия. Ослы!.. Нет! Нет! Слушай меня, Флавий! – Он схватил претора за руку, сильно дыша ему в лицо винными испарениями. – Ты останешься здесь. К гельветам отправится Саллюстий Отон. И довольно!.. В Риме происходит что-то ужасное, претор. Я чую заговор… Молчи! Слушай! Беда правителя в том, что когда он обнаруживает заговор, ему не верят до тех пор, покуда его не убьют.
Снаружи завывал ветер, слышались глухие удары, словно стены старого дворца с трудом противостояли напору стихии. Фиолетовая дымка над Тибром обращалась бурей. Из глубины покоев доносилось мяуканье леопардов…
Император опустился на ложе и снова заговорил с Флавием, объявляя воину свои подозрения и свою волю. Раб в молчании смотрел на Юлия.
Слышался звон оружия и приглушенные команды центурионов… Заколыхался полог, будто кто-то хотел войти и не посмел. Затрещала свеча… Мяукали леопарды…
С тяжелым сердцем вышел претор из покоев императора. Дворцовые сановники перед ним почтительно расступились. Не имея намерения дольше оставаться во дворце и желая поскорее отправиться в лагерь за Тибром, претор быстро шел по дворцовым залам, галереям с колоннами из лунного камня, золотые капители которых терялись в сводах, где скапливался сумрак. Налетевшая буря внезапно превратила бесцветный день в ночь. Повсюду зажигали огни, кто-то ругался и требовал масла для светильников. Происходила смена дворцового караула, центурионы отдавали короткие команды зычными голосами. Женщины, прекрасные, как белый мрамор, стояли, прислонившись к колоннам…
Флавий проходил по великолепным залам, предназначенным Домицианом для приема гостей, украшенным лучшими произведениями скульптуры, мимо зала библиотеки с драгоценными свитками, не замечая картин, бюстов, статуй – восхитительных образцов искусства, собираемых в течение столетий. Слова Домициана встревожили его, но претор не желал в этом себе признаваться. С грустью Флавий думал о том, что, если опасения Германика подтвердятся и он будет умерщвлен, в городе начнется резня. Народ не может забыть последних Игр, хотя прошло уже несколько месяцев. Флавий и сам чувствовал, что Рим готовится к страшным переменам. Подобно Везувию бурлят его чудовищные недра, набухая гнойным нарывом то там, то здесь.
Флавий был воин и не хотел разбираться в делах, происходящих в верхах и низах Рима. Он ненавидел Домициана как гражданин, но как воин дал ему клятву и обязан был его защитить. И претор ни на миг не сомневался в том, что исполнит свой долг. Порой он горько сожалел о том, что ему не удалось служить Цезарю – только перед таким императором он мог склонить свою гордую голову.
– Слишком поздно родился. Слишком поздно! – говорил он себе.
Претор уже почти достиг передних помещений, где в голубоватом сумраке целая толпа черных и белых рабов ожидала своих господ, а в крытой колоннаде и за воротами собрался римский караул в ожидании смены. Было видно, как дворцовые сады и священная роща метались под порывами ветра. Возницы спешно отводили колесницы от главного подъезда в укрытие, ликторы распоряжались рабами, стоявшими у носилок господ. Здесь трибуны и центурионы приветствовали претора.
Вдруг Флавий услышал, что кто-то окликает его. Он уже хотел было, не обращая внимания на призыв, покинуть обширный и великолепный вестибюль, но тут к нему подскочил постельничий Августы. От быстрой ходьбы слуга запыхался и вспотел, и Юлий с иронией взглянул на его тяжелые одежды, усыпанные крупным жемчугом.
– Приветствую тебя, претор, – сказал постельничий с почтительным наклоном головы.
– Чего тебе?
– Царица Августа желает видеть тебя в своих покоях, претор, и я берусь немедленно проводить тебя к ней, – отвечал слуга, пряча руки с крупными суставами на коротких пальцах в складках одежды.
Малая зала, где претор ожидал найти царицу, была ярко освещена. Еще идя по галерее, соединяющей женскую половину императорского жилища с дворцом, он заметил легкий свет, мягко струящийся и обрисовывающий колонны. Теперь он мог разглядеть, что этот свет поднимался к своду из медных плошек с маслом и от изящных светильников, расставленных по всей зале на низких консолях. Их зажигала старая эфиопка. Свод залы был закрыт тентом, и Флавий подумал, что снаружи уже начался дождь.
Посреди залы стояла бронзовая печь, изображавшая священного быка Аписа. Его золотые рога были устремлены в пол, а глаза из драгоценных камней, казалось, следили за вошедшим. Древесные угли пылали внутри быка, раздуваемые мехом, который приводился в действие специальным приспособлением. Приятное тепло витало в зале, убранной изящной формы столами и стульями, вазами из фарфора, где медленно умирали розы, лилии и каприфолии, источая сильный запах. Этот аромат вызывал лихорадочное,
