– Ишь ты! Из будущего, значит? Интересно! Ну что же! Кем бы вы ни были, низкий вам поклон! – Тимоха поклонился, десницей касаясь земли. – Жизнь вы мне спасли. Благодарю. А если вы уже к нам попали, надо вам на Хмеля посмотреть. Только… – он окинул нас взглядом. – Одеться вам надо. Чтобы не замерзнуть и внимания людей не привлекать одеждой своей нездешней. А ну, айда по кельям, может, найдём что- нибудь.
Всё в монастыре говорило о быстром и поспешном бегстве. Перед образами кое-где ещё горели свечи, а в кухне на плите кипел забытый чайник. В кельях полный кавардак: на полу валялись одеяла и подушки; вытащенные из-под кроватей сундуки с открытыми крышками чернели пустотой. В углах валялись битые бутылки.
Для меня сразу нашлась тёплая сутана с капюшоном, в которую я, закатав рукава и подобрав полы, завернулся.
– Мальчонку никто за монаха не примет, – сказал Тимоха. – А вот вам опасно. Придётся, наверное, просто завернуться в одеяло. Будете похожи на человека Божьего, блаженного. Таких под лаврой сколько угодно.
Что поделаешь – Чак завернулся в шерстяное одеяло. И мы пошли вверх, к Золотым воротам.
Нигде ни души. Все отправились встречать войско Богдана Хмельницкого.
Скрип-скрип, скрип-скрип… Поскрипывал снег под нашими быстрыми шагами. Мы едва успевали за Тимохой Смеяном. Сильный, длинноногий, он шёл широкими шагами, смешно взмахивая левой рукой, как будто хлестал, подгонял невидимого коня.
Вот уже и Михайловский Златоверхий. Торжественно звонят на Михайловской колокольне колокола, перекликаясь с малиновым перезвоном Софии и отдалённым благовестом Киево-Печерской лавры.
Перед Софией толпился народ.
– Идём! Идём! Быстрее! – подгонял нас Тимоха, пробираясь в толпе. Нас толкали со всех сторон, и только благодаря богатырским усилиям Тимохи Смеяна мы продвигались вперед.
За Софией уже виднелись руины Золотых ворот, посеребрённые инеем, заснеженные, сказочно красивые.
И вдруг толпа взорвалась возгласами:
– Слава! Слава! Слава Хмелю! Гетману Богдану – слава! Слава! Слава!
У Золотых ворот на белом коне появился Богдан Хмельницкий. За ним, немного позади, ехали ещё несколько всадников, державших бунчуки с конскими хвостами и тяжёлые бархатные малиновые флаги. А уже дальше, насколько хватал глаз, ехали запорожцы.
Богдан Хмельницкий был в меховой шапке с пушистыми белыми перьями надо лбом с обеих сторон, в просторной отороченной мехом накидке, с булавой, сверкающей драгоценными камнями.
Ему поднесли хлеб-соль на рушнике.
Он спешился, поцеловал хлеб, отломил корочку, передал каравай джурам [22].
Из толпы вышли вперёд несколько парней в длиннополых чёрных свитках, поверх которых были накинуты плащи, завязывающиеся на груди под шеей тесёмками.
– Спудеи – студенты Киево-Могилянского коллегиума, – шепнул мне Чак.
Один из спудеев принял величественную позу и, подняв в сторону правую руку, начал декламировать:
Стихи были длинными и довольно корявыми, но спудей читал их очень вдохновенно, с воодушевлением. Потом выступил ещё один спудей, который тоже читал стихи, но уже по-латыни. Я ничего не понял, отметил только, что большинство слов заканчивались на «ус».
Толпа была настроена празднично. Все радостно шумели, время от времени выкрикивая: «Слава!»
Тимоха Смеян, который стоял рядом со мной, вдруг, тихо охнув, схватился рукою за бок. Я обернулся и успел заметить хищные раскосые глазёнки Шайтан-аги, который, метнувшись, исчез в толпе.
– Ой!
Сквозь пальцы Смеяновой руки, прижатой к боку, сочилась кровь.
– Ой, Чак! Смотрите! Ой! – отчаянно вскрикнул я.
– Тихо! Молчите! Не портите праздник киевлянам. Его уже не поймаешь. Помогите мне лучше выбраться отсюда. Чтобы я не доставил хлопот людям, – Тимоха улыбнулся побелевшими губами.
Мы подхватили его с двух сторон.
Не знаю, удалось ли бы нам выбраться из толпы, если бы казак Тимоха не напряг свои последние силы. По-моему, не мы его, а он ещё нас поддерживал.
Оставляя на снегу кровавый след, мы с трудом тянули его к софийской стене.
Прислонившись спиной к стене, Тимоха опустился на землю.
– Ну вот… Всё… Добрался-таки до меня басурман Шайтан… Но смех-траву он всё равно не получит… – Тимоха тяжело вздохнул.
– Давайте мы вас перевяжем, давайте, – склонился над ним Чак.
– Нет… это уже ни к чему… Поздно… Умирать надо тоже достойно… по-казацки, без паники… Пришла безносая, надо встретить её спокойно, с улыбкой… «Здравствуйте, сваха!..» – Тимоха через силу улыбнулся, обвел нас долгим взглядом. И вдруг в глазах его мелькнуло удивление. – По… Постойте, а вы из будущего… зачем? Не за смех-травой ли?
Мыс Чаком отвели глаза.
– Эх, как же это я… Послушайте… Есть старая семейная легенда… Жил когда-то скоморох Терёшка Губа. Здесь… в Киеве… давно… один из тех семидесяти… – Тимоха вдруг сделал резкий вдох и медленно- медленно выдохнул, опустив голову на грудь. Это был его последний вздох. Глаза его сомкнулись. Навсегда.
Потрясённый, я растерянно посмотрел на Чака. Он отвернулся, закусив губу.
Неожиданно бухнуло, раз, другой… Потом заухало часто и беспорядочно. Это киевляне салютовали Хмельницкому из пушек, из пистолей, из ружей…
И эти выстрелы, и колокола слились для меня в один какой-то непостижимый звук. Этот звук как-то незаметно превратился в рокот мотора.
…Над площадью Богдана Хмельницкого низко летел вертолёт. Чак смотрел на меня усталыми печальными глазами.
– Такой казак был… – прошептал я.
Я не мог опомниться от только что пережитого.
– Ну, пойдём… – Чак поднялся. – Я позвоню тебе. Не знаю когда… завтра, послезавтра… Как буду чувствовать себя…
– Хорошо, – сказал я.
Глава XVI
Степанян!.. Экскурсия в Софию. Зря я отказался… Путешествие к Григорию Саввичу. Тайна ещё не разгадана
Сурен сегодня так сиял, что в классе, кажется, стало светлее. Вчера и позавчера съёмки прошли успешно, и, хотя каждый маленький эпизод снимали по пять-шесть раз, то есть делали пять-шесть дублей, как это называется в кино, режиссёр похвалил Сурена.
Все опять столпились возле парты Сурена, а он рассказывал, взмахивая правой рукой, и показывал, как всё происходило во время съёмок. Это получалось у него очень здорово и комично. Он и вправду был настоящим артистом. Не случайно его взяли сниматься в кино. Не случайно! Я смотрел на него с нежностью. И он, значит, Муха!
