– Слать к Изяславу слов!
– Пусть даёт князь нам оружие и коней! Пойдём биться!
И вот уже выделило вече по-нашему делегацию, а по-тогдашнему слов (то есть послов), и пошли они по Боричеву спуску на Гору.
Стража у ворот даже не попробовала задержать их, сразу пропустила. Чак, я и Елисей Петрович полетели следом. Вот и Верхний город.
Сразу за воротами справа знаменитая Десятинная церковь (фундамент которой можно увидеть сейчас возле Исторического музея), а за ней обнесённый деревянным частоколом каменный двухэтажный великокняжеский дворец-терем.
Уверенно и смело идут туда слы. И отступает стража.
Вышел на крыльцо князь Изяслав.
– Что нужно? – брови нахмурил.
Поклонились ему слы:
– Половцы рассеялись по всей земле. Вече постановило просить тебя, князь, дать нам оружие и коней, мы ещё будем биться с ними.
Прислушался князь к тревожному гулу, который доносился снизу, с Подола, – в глазах мелькнул испуг.
– Нет! – как будто камень во слов бросил, повернулся и исчез в тереме.
Как туча нахмурились слы – отказал, видишь, князь народу. А с Подола уже поднимаются на Гору люди. Уже запрудили Бабий Торжок, который сразу за воротами. С нетерпением ждут решения. И как услышали, что отказал князь, как будто плотину прорвало.
– Это всё из-за Коснячка-воеводы, пса лютого!
– Он виноват!
– До каких пор издеваться над людьми будет!
– Бей Коснячка ненавистного!
И бросились к подворью Коснячка, которое находилось недалеко от Софии.
Взглянул я на знаменитую Софию Киевскую. Совсем не такая, как сейчас. Как будто большая каменная гора, с округлыми куполами, похожими на купола Владимирского собора.
Коснячка люди не застали. Убежал он куда-то.
Кто-то крикнул:
– Пойдём освободим людей наших из темницы!
И разделился народ на две группы: одна пошла к порубу-темнице, другая – к княжескому дворцу.
Поскольку скоморохи, среди них и Терёшка Губа, направились к княжескому дворцу, мы полетели за ними.
Толпа во дворе клокочет, бурлит. Бросилась наконец к двери.
Поддалась дверь под безудержным натиском людей – соскочила с петель, упала.
Ворвались восставшие в княжеский дворец. А в нем пусто, хоть собак гоняй, – никого. Все разбежались: и князь, и дружинники, и охрана.
Рассыпались люди по терему, по просторным княжеским палатам, ищут князя и прислужников его, да напрасно.
А Терёшка Губа (он ещё на Подоле, когда вече началось, «бесовскую харю» снял и стал так похож на Смеяна и Хихиню, что сомнения не было – предок) посреди главной, золотой, княжеской палаты стал и громко произнёс:
– Людие! Да это же впервые в Киеве такое! Простые смертные князя прогнаша! Ха-ха-ха! Лепота! Радость какая! Ха-ха-ха!..
И ну вприсядку танцевать, через голову переворачиваться, чуть ли не к потолку подпрыгивать. А за ним другие скоморохи и люд простой.
Вижу: один бородач, немолодой уже, с седыми волосами, перевязанными вокруг лба бечёвкой, стоит у стены, хмуро на эти танцы поглядывает. Терёшка Губа тоже увидел его.
– Аты, Микула Гончар, почто невесёлый?
– Сына моего на Альте убили.
– Правда, горе великое, – качнул головой Терёшка. – Но его уже не воскресишь. Горе твоё особное, а радость сейчас у нас на всех одна, общая. Не можешь ты не разделить её. Преодолей себя, улыбнись, чтобы людей в этот день не огорчать.
– И рад бы, да горе уста замкнуло.
Посмотрел на него пристально Терёшка Губа и как махнёт рукой:
– Эх!.. Не стоит, может, своего скоморошьего покона (то есть обычая) нарушать, да день же сегодня такой…
Полез он за пазуху, достал кожаную котомку, развязал, подал Микуле.
– Что это? – поднял на него глаза Микула Гончар.
– Не бойся. Не яд. Веселящее зелье это, смех-трава. Пожуй только, и увидишь. Одну травинку бери, больше не надо.
Взял Микула из котомки сухую травинку, поднёс ко рту, пожевал. И на глазах вдруг изменился – как будто засветился весь изнутри.
Откинул назад голову и захохотал – весело, раскатисто, в полную грудь:
– Ха-ха-ха-ха-ха!
И уже другие руки тянут:
– А ну дай!
– Дай попробовать!
– И мне, Терёшка!
– И мне!
– Мне тоже!
Растерялся Терёшка. Но разве хватит сил отказать людям, когда так просят? Ещё и в такой день! А через минуту уже хохотала, заливалась вся толпа вокруг Терёшки.
Первые минуты ещё было ничего. Ну, смеются люди – и хорошо. Князя прогнали. Весело.
Я и сам невольно улыбался. Когда видишь, как люди смеются, всегда почему-то самому улыбаться хочется, даже если не знаешь, из-за чего они смеются.
И вдруг кто-то воскликнул:
– Веселье Руси есть питие! А давайте же сюда хмель-зелье, мёд наливайте!
И откуда-то появились бочки с мёдом хмельным. И заплескалось в чашах вокруг. И тут уже что-то страшное началось.
Когда люди смеются над чем-то – это нормально. Но когда смеются без всякой видимой причины, только от хмеля дурного – это ужасно.
Вон смеётся худой, измождённый, наверное, чем-то больной мужчина. Почему?
А вон старый немощный дед смеётся. До смеха ли ему сейчас? Или тому мальчику горбатенькому, который смеётся, прямо захлёбывается, и слёзы текут по его чумазым щекам.
А Микула Гончар… У него же сына убили. Только что говорил он. А сам прямо покатывается от смеха… Это было страшно!
Я посмотрел на Чака. Лицо у него было страдальческое. Взглянул на Елисея Петровича – тот отвернулся.
И в это время в княжеский дворец вбежал растерянный парень в латаной рубахе.
– Ой! Там Всеслава Полоцкого из поруба освободили, хотят его киевским князем провозгласить. А зачем он нам?
Парень ещё что-то кричал, но его никто не слушал. Все, хохоча, бросились к княжескому двору, где какие-то мужи выкрикивали:
– Князю Всеславу слава! Слава! Слава!
– Иди княжить и править нами!
– Киевский стол свободен! Ждёт тебя!
– Иди, Всеслав, княжить!
