Мы вышли из школьного двора и направились в сторону Печерского моста.
– А куда мы идём? – спросил Монькин.
– Ага! – сказал Спасокукоцкий.
– Да-да! – подхватил Кукуевицкий.
Сурен не ответил.
– Меньше знаешь – лучше спишь! – отрезал Игорь Дмитруха, но видно было, что и он не знает, куда мы идём. Сурен, загадочно улыбаясь, молчал. Конечно, если бы это был не Сурен, который завтра возвращается в Армению, никто бы, наверное, не шёл вот так наобум, вслепую неизвестно куда послушно, как отара овец. Но это был Сурен.
И мы шли, ничего больше не спрашивая, только изредка переглядываясь и пожимая плечами.
Так мы пешком добрались до Печерского моста (хотя можно было на троллейбусе доехать), но Сурен шёл, и мы следовали за ним. Возле Печерского моста мы сели в трамвай.
– У меня талоны, всех везу! – поднял руку Сурен и, не дав нам опомниться, закомпостировал талоны.
И тут Монькин вдруг зашипел:
– Ой! Смотрите, смотрите!
Мы посмотрели – на передней площадке возле двери вагоновожатого стояла Туся Мороз.
Заходя в трамвай с задней площадки, мы даже не заметили, что она зашла с передней.
– Это вот он, он… – Монькин показал на меня глазами, видно, не осмеливаясь назвать меня Мухой, но и не желая называть Степаняном, – «хвост» за собой привёл! Даму сердца! Точно!
Я почувствовал, что покраснел.
– Спокуха! – цыкнул на него Игорь (видно было, что насмешки Монькина его раздражают). Сурен и Спасокукоцкий с Кукуевицким промолчали.
«Неужели она шла следом за нами? – с волнением думал я. – Как я не заметил её? Почему она шла? Зачем?»
Когда трамвай остановился возле станции метро «Арсенальная», Сурен сказал:
– Выходим!
И мы высыпали из трамвая. Высыпали – и все как по команде остановились, обернувшись к передней двери. Туся вышла из трамвая и тоже остановилась.
Она стояла, обеими руками держа перед собой портфель, и растерянно улыбалась нам. Мне так было её жалко, что даже в горле щипало.
Сурен блеснул на меня глазами и решительно направился к Тусе.
– Туся-джян! Айда с нами!
– А…а куда? – тихо спросила она и зарделась.
– Вах-вах! – Сурен поднял руку вверх. – Какие все нетерпеливые! Все хотят сразу знать куда! Подожди немного и будешь знать. Ладно!..
Когда мы зашли в метро, Сурен резко остановился и сказал.
– Я плачу за всех.
– Ой! Что ты? Не надо. У нас есть деньги, – сказала Туся.
– Послушайте! Кто вас ведёт? Я веду! Без разговоров мне! – категорически сказал Сурен. Видно, он всё продумал заранее. Он был артистом. Он снимался в кино, зарабатывал деньги. Ему хотелось, как говорят, быть широкой натурой.
«А-а! – вдруг догадался я. – Он ведёт нас на киностудию».
Мы спускались на длинном эскалаторе.
Туся стояла передо мной, на одну ступеньку ниже.
Я смотрел на её тоненькую шейку с двумя смешными завитками (стрижка у неё была короткая, почти мальчишеская) и ужасно боялся, что кто-то из ребят что-то ей скажет.
Но никто ничего не сказал.
В таинственно-торжественном молчании мы съехали вниз и сели в поезд. Раз наш Сурен решил молчать, мы тоже молчали. Ну что ж, он завтра уезжает, ему та к хочется, ничего не поделаешь.
Но зачем он держит всё в секрете? Ну сказал бы сразу – хочет повезти нас на киностудию, показать… Разве было бы уже не так интересно?..
– Внимание! – Сурен поднял руку вверх. – Приготовиться! На «Крещатике» выходим!
– Как?! А ты не ошибаешься? – удивлённо спросил Игорь Дмитруха. – Разве нам не до «Большевика»[26]? Киностудия же, по-моему…
«О! Значит, Дмитруха тоже догадался…»
– Нет! – отрезал Сурен. На киностудию завтра. А сейчас – на Оболонь.
– Тю-у! – разочарованно протянул Монькин. Сурен будто бы не слышал его.
Дмитруха молча пожал плечами. Мы переглянулись и тоже пожали плечами.
Мы вышли на «Крещатике», прошли по переходу, спустились на эскалаторе и снова сели в поезд. «Почтовая площадь». «Красная площадь». «Тараса Шевченко». «Петровка». «Проспект Корнейчука»[27]. Оболонь…
Какое всё-таки чудо это киевское метро!.. Я не говорю уже о красоте подземных станций-дворцов, о волшебной лестнице – эскалаторе… Скорость! Главное – скорость!
Всего десять-пятнадцать минут – и с Печерска мы уже добрались до Оболони, за десятки километров…
Когда-то какому-нибудь казаку Ивану Пушкаренко или Лукьяну Хурдыге даже на самом резвом коне скакать сюда пришлось бы часа полтора, если не два, а на волах тянуться – и все четыре. А мы на метро – за десять минут. Сказка!
Мы вышли из метро. И сразу задрали головы вверх.
Прямо возле входа устремился в небо высокий двадцатиэтажный удивительный дом – круглый, как башня, сверху донизу облеплен маленькими круглыми балкончиками. Отдельно окон, как в других домах, просто нет, только балкончики с дверями стеклянными. Ин-те-рес-ный дом!
Не только я – никто из нас на Оболони, кажется, ещё не был. Потому что все как один, запрокинув головы, как зачарованные смотрели на дом.
А за круглым домом, далеко на горизонте, слева блестят на солнце золотые купола Софии, справа пронзает небо телевышка. Это там старый Киев спрятался.
– Ну вот что, ребята, – Сурен на мгновение запнулся, взглянул на Туею и добавил: – И девочки!.. Можете меня ругать. Можете меня бить. Можете проклинать. Но я веду вас на стройку, где работают мои родители…
Мы переглянулись.
Я посмотрел на Монькина. У него уже вертелось на языке «тю», но он не осмелился его произнести.
– Ой! Это же очень интересно! Я ещё никогда не была на стройке близко… – сказала Туся и покраснела.
– Ия! – сказал я и почувствовал, что тоже покраснел.
– Правильно! – как-то не очень уверенно кивнул Дмитруха.
Спасокукоцкий с Кукуевицким ещё раз переглянулись и молча кивнули.
Всех нас охватило чувство неловкости, когда и правду говорить не хочется, и обманывать трудно.
– Понимаете, – Сурен опустил глаза и начал ковырять носком ботинка землю. – Понимаете, мы завтра уже уезжаем. А бригады родителей давно просили, чтобы я пришёл. А… то съёмки были, то школа, то вообще… – он вдруг в отчаянии поднял руку вверх. – Вах!.. Они хотят, – говорит папа, – чтобы я… чтобы я им рассказал о своём творчестве… Представляете? Что я – Джигарханян, что ли? Они меня Джигарханяном называют. Ну как я пойду? Как? – он скривился, чуть не плача. И хоть это выглядело очень смешно, никто из нас даже не улыбнулся.
Мы вдруг все поняли его. Мы поняли, что он просто стесняется идти к незнакомым взрослым людям один на смотрины в качестве «кинозвезды», и потому пригласил нас. Что, невзирая на всю свою, казалось бы, бойкость и непоседливость, он стыдлив, как все нормальные порядочные люди.
– А дальше откладывать уже никуда, сегодня последний день… Но я сказал папе, что сам я не пойду.
